— А вы откуда знаете? — изумилась Лариса.
— Значит, не должна бояться камеры, — не ответил Гаранин. — Ну, как тебе моя торговля? Хороший я купец?
Лариса не знала, что ответить. Это было как гром среди ясного неба, как снег в июле, как вши в санатории ЦК КПСС.
— Иван Васильич, вы не шутите?
— Нет.
Она помолчала, собираясь с мыслями, разбежавшимися в разные стороны, точно ночные тараканы при свете.
— А мне можно подумать? — осторожно спросила. — Это просто так неожиданно.
— Думай, — великодушно разрешил Гаранин. — Три дня, не больше. Через три дня мы должны дать ответ. Сама понимаешь, такие места на дороге не валяются. Кстати, чтобы у тебя был основательнее выбор… Не хотел говорить прежде времени, думал, сюрприз будет. Но ты должна знать не только то, что находишь, но и что теряешь. В этом месяце у нас будут кое-какие передвижки и я собирался перевести тебя на старшего редактора, а лет через пяток сделать своим замом. Чтобы со спокойной душой уйти на пенсию. Это — раз! И за соседним столом в твоей комнате со следующей недели будет трудиться Василиса Поволоцкая. Это — два! — И он хитро улыбнулся, наслаждаясь ее изумлением. — Знаешь такую?
Бестия Гаранин откровенно лукавил: он прекрасно знал о дружбе с Вассой и искушал Ларису на всю катушку. Куда там библейскому змию с его паршивеньким яблочком!
— Вот такие дела! Я все сказал. Решать тебе. Слыхала поговорку: лучше воробей в руках, чем петух на кровле? Так вот, я — за петухов. Я больше уважаю тех, кто стремится судьбу за загривок ухватить и оседлать, а не плестись под ее хвостом. Из-под хвоста сама знаешь, что выпадает. А в том, что сумеешь переплюнуть всех этих грымз — творцов, я не сомневаюсь. И что станешь хорошей ведущей — тоже. Иначе бы не рекомендовал. Все! А теперь иди и думай. У тебя целых семьдесят два часа. — И Гаранин стал перебирать на столе бумаги, явно давая понять, что разговор действительно окончен.
Ошалевшая от невероятной информации, вываленной на ее бедную голову, Лариса поплелась к себе, в редакторскую. Сомнамбулой надела плащ. Взяла сумку. Двинулась к двери. И тут раздался телефонный звонок. «Может, Гаранин? Скажет, что пошутил, разыграл? — промелькнула трусливая мыслишка. — И тогда ничего не надо будет решать менять что-то. И все пойдет дальше по-старому, по-привычному… Почти по-привычному». Она сняла трубку.
— Привет! — Нет, это был не Гаранин. — Можешь сказать мне: с приездом. Часа через два буду дома, на работу только заскочу. Купить что? Хлеб у нас есть? Алло, ты почему молчишь?
Голос в трубке показался чужим и далеким. Она медленно нажала на рычаг.
Глава 4
9 октября, 1982 год
Дом из белого камня, расположенный на холме, зацелованном морем; неспешные разговоры бабули с соседками на низком деревянном порожке и заботливо подложенная под Юлечкину попку подушечка — чтоб не простыла, не дай Бог; вечерние чаепития и вареники с вишней и медом, над которым вечно кружилась пара-тройка пчел; совместные походы на базар, вымоленные у бабушки еще с вечера; хруст накрахмаленных белоснежных простыней и окно спальни, увитое «изабеллой»; вечерний запах политого из шланга раскаленного за день асфальта — чтобы Юлечке спалось лучше; сладкий аромат флокса и табака… Детство Юленьки Батмановой прошло под знаком бабушкиной любви и было обласкано бабушкиными руками. Может быть, поэтому Юля так любила все древнее, старинное и старое: книги, картины, украшения, людей. Студентку Батманову завораживал старославянский. Все эти «еры», «яти», «ащи», «ящи» и прочая языковая мутотень, от которой шарахались в ужасе ее сокурсники, приводили Юлю в неописуемый восторг. Толку для жизни от этого не было, конечно, никакого. Но сплетения робких, вкрадчиво шелестящих мягких и самоуверенно наглых твердых звуков обладали такой таинственностью, от них веяло таким сумраком, что у Юли перехватывало дыхание.
Лекции по старославянскому она слушала в прямом смысле: исключительно ушами, совершенно не привлекая свои мыслительные способности, наслаждаясь древней речью, словно музыкой. За что иногда преподаватель, зная любовь студентки к своему предмету, тем не менее ставил ей в зачетке «удовл.», с сожалением вздыхая: «Ох, Батманова, хорошо бы вам не только слушать, но и понимать язык». А еще Юлька обожала латынь. О-о-о! Beati possidentes![3] Здесь она была счастлива вполне. Латинизмы клеились к ее памяти легко, как почтовая марка к открытке. Латинские поговорки сыпались из Батмановой, как горошины из стручка, по любому поводу и без. Своей способности запоминать изречения древних мудрецов Юля уже давно перестала удивляться. Она, как бедняк, сдуру вляпавшийся в клад на огороде, просто восприняла ее как дар Божий. Господний презент проявлялся в легкой шалости генов, перепутанных таким образом, чтобы вызвать к жизни своих прапредков, живших до нашей эры и укрепившихся ныне в Юлином подсознании, выдававшем на гора крылатые афоризмы, будто стахановец уголь. Словом, латынь была для Юлии Батмановой «alter ego», а почему — она и сама толком не знала.