— Договорились? — В низком голосе промелькнули самодовольные нотки.
Ну уж нет! К тому же она устала с дороги, не выспалась. Да и где ее благоразумие? Пора наконец о нем вспомнить. Идти в ресторан с едва знакомым мужчиной? Пусть даже в придачу к нему не одна женщина, а десять! Нет, это не ее «амплау», как любит говорить одна знакомая.
— Нет, спасибо, — отказалась с улыбкой. — Не думаю, что сегодня вечером составлю вам приятную компанию. Как-нибудь в другой раз. Сегодня я с дороги, устала. Хочется отдохнуть.
— Хорошо, — неожиданно легко согласился он с ее доводами, — мы с Ниночкой принимаем ваш отказ. Но в другой раз непременно вас уговорим, правда, Ниночка?
— Конечно, какой разговор! — кивнула Нина, запихивая в рот последнее пирожное и допивая остывший кофе с опустившейся вниз долькой лимона.
«Ну и хитер! — поразилась Лариса. — Как незаметно и ловко взял доверчивую Нину в союзницы и как умело скрыл свое безразличие к «умной» женщине, заранее уверенный в ее согласии. Конечно, — обиделась за минчанку Лариса, — с умными беседуют, едят, пьют на худой конец, а с другими — флиртуют. Каждому — свое, как говорится».
— А до другого раза дожить нужно! — беспечно заявила она. — Ну что, идем?
— Вы же не притронулись к пирожному, не выпили кофе.
— Мне не хочется. — Лариса открыла сумку и достала кошелек.
— Лара, — укоризненно остановил он ее, — позвольте мне расплатиться. — И улыбнулся. — Тем более что я совершенно нахально напросился сам. Ваше приглашение было чистой формальностью.
Они вышли на улицу. Стемнело. Порывы ветра шевелили голые ветки, холодили лицо, пытались распахнуть пальто — в общем, издевались над бедной, глупой, озябшей Ларисой, отказавшейся от вкусного ужина в уютном ресторане, в компании двух умных, приятных людей. В столовой уже ужинали, и Нина сразу же направилась туда — к Ташечке, Кашечке и творожной запеканке с кефиром.
— А вы что же? — спросил Никита Владимирович. — Не пойдете ужинать?
— Нет, только душ и сон. — И пошутила: — Полцарства за горячий душ!
— Э, да вы совсем продрогли, — заметил он, как зябко передернула Лариса плечами. — Заморозили мы вас. Заморозили и заболтали.
У развилки они остановились: ей направо, ему налево.
— Доброй ночи!
— Доброй ночи, Лара. И спасибо большое, что так долго меня терпели.
— Не стоит благодарности, — улыбнулась Лариса.
Он взял ее руку в свою, перевернул тыльной стороной вверх, наклонился и прикоснулся губами к прохладной ладони. Это легкое прикосновение было теплым и шелковистым. «А у него две макушки!» — удивилась Лариса, заметив в густых, темных с проседью волосах две крохотные завихряющиеся полянки.
— Доброй ночи, — повторила она и отняла руку, — до завтра.
— До завтра! Доброй ночи!
Открывая дверь своего «люкса», она оглянулась. Никита Владимирович, знаток женской психологии и неутомимый ездок по миру, стоял у лестницы. И, не отрываясь, смотрел ей вслед. И Ларисе показалось, что он был сильно, очень сильно чем-то удивлен. И озадачен.
Глава 14
За окном мелькали леса и перелески. Проезжали среднюю полосу России. Голо. Грустно. Неприветливо. Ничего не попишешь — осень. После цветущего сине-зеленого Кавказа, щедро приправленного солнцем, серые мокрые березы и клены казались хмурыми, нищими и неприкаянными. Но эту ветхость лесных рубищ с редкими еловыми заплатами она не променяла бы на пышное великолепие всех парков мира, вместе взятых. Она обожала мелькающие голые леса и пашни с каркающим вороньем, крикливым и суматошным, баб в платках и стеганых ватниках или в старомодных куртках из болоньи, донашиваемых после взрослых детей, с плетеными кошелками, цепко схваченными загрубевшими от работы морщинистыми пальцами, деловито семенящих в резиновых сапогах по деревенской слякоти, мужиков, вяло хлопающих кнутом по худым лошадиным спинам, сосредоточенных железнодорожников у маленьких будок — всю эту неприглядную, упрямо топающую своим путем Россию. Немытую российскую жизнь. И оттого, что жизнь эта была так убога и не казалась счастливой (хотя кто может знать об этом?), к ней прикипалось еще сильнее, намертво, не отодрать. Проносящиеся мимо картины вызывали странную любовь, в которой были и грусть, и жалость, и щемящая нежность, и тихая покорность судьбе. Так, наверное, мать из двух детей больше любит слабого, незадачливого, болезного, который рвет ей сердце.