— А я всегда рядом с вами.
Улыбка проявила ямочки на щеках, безотказно действующие на вспыльчивого, как порох, гения. Хитрюга, знала ведь, что нравится ему — здесь ни очки, ни лупа не нужны, невооруженным глазом видно. Она, кстати, единственная в съемочной группе обращалась к Федяеву подчеркнуто вежливо: на «вы» и по имени-отчеству. Что, безусловно, льстило молодому таланту, и он чувствовал себя в глазах очаровательного ассистента маститым мэтром. Как и многие режиссеры, Ванечка был неравнодушен к трем вещам: лести, почитанию и женской красоте. Последнее нередко вынуждает привлекательных девушек tеnеге luрum аuribus[17], т. е. находиться в затруднительном положении. Юля знала об этих маленьких слабостях творцов и с каждым из них, независимо от возраста, создавала дистанцию, а «выканье» в плюсе с отчеством здесь были верными союзниками. Она дорожила своей репутацией и была уверена: флирт и работу смешивать нельзя. Но тут уж ничего не попишешь, как говорится, нет неба без туч.
— Ой, Иван Степаныч, а вас же Костик повсюду разыскивает! — Батманова ловко перевела стрелки затихающего режиссерского гнева на помрежа Костю Ленточкина.
— Что еще стряслось?! — вскинулся опять Федяев.
— Не знаю, Иван Степаныч, — пожала плечами ассистент, — но, по-моему, он был чем-то озабочен.
— Ох, убьете вы меня своей бестолковостью, чувствую, близок конец мой! — Федяев помчался по коридору, бросив на ходу: — Встреть актеров! И чтоб без опозданий!
«Бедолага, — пожалела творца Юля, — каждый раз трясется перед съемкой, как мальчишка. У него все наоборот: актеры спокойны, а режиссер в падучей». Но правду сказать, таким его видит только она. С остальными-то Федяев — сама выдержка и спокойствие. Это перед Юлей, словно перед женой, он не считает нужным сдерживать свои эмоции, а с другими-то он меру знает. Но, если честно, на него нельзя обижаться. Во-первых, он к ней неровно дышит, а значит, больше открывается, во-вторых, здорово ценит ее профессионализм и обязательность. И поэтому к его припадкам она относится философски: созерцательно и отстраненно, без эмоций.
Однако бедный Ваня волновался не зря: съемочный день провалился с треском. Вины не было ничьей, разве если поискать концы среди недобросовестных поставщиков мясомолочной продукции. А случилось вот что. Голодный как волк Ермолов, примчавшись из театра на съемку, первым делом направился, конечно, в бар, заморить червячка.
— Не ел же ничего с восьми утра, на голодный желудок работать не могу. У меня ведь язва, ребята. Мне все время в себя подбрасывать что-то надо, — жаловался он, держась за живот.
Ну и подбросил пару-тройку бутербродов с ветчиной. «Кто же с язвой-то ветчину ест? Да еще сомнительного качества?» — изумлялась Юля, слушая несчастного актера. В общем, через пару часов у бедняги прихватило живот, да так, что о съемке не могло быть и речи. Это была катастрофа полная. Тем более обидно, что снимали как по маслу, почти без дублей. Ермолов был в ударе, героиня Тоже ему не уступала (умница-режиссер их прекрасно подготовил), а Егор, второкурсник ГИТИСа, был талантлив, да и старался вовсю. Персонажи троицы, собранные в кучу, впервые задумывались о том, почему разваливается их, такая благополучная с виду, семья: папа — известный хирург (с любовницей-медсестрой), мама — честный (?!) партработник и единственный обожаемый сын — десятиклассник, у которого завязывается роман с приходящей молоденькой домработницей. Каждый из них жил своей жизнью и был, в сущности, очень одинок, пытаясь подменить суррогатом живое тепло любимого человека. Стоя рядом с камерой, Федяев сиял от удовольствия, но старался свой восторг скрыть: преждевременная радость — плохая примета. Что вскоре и подтвердилось: съемка была сорвана. Скорчившегося от боли Ермолова усадили в машину и повезли домой. Естественно, в сопровождении Ассрежа, отказаться было невозможно. «Успею, — думала Юля, сидя радом с водителем (на заднем сиденье скрючился несчастный любитель ветчины), — должна успеть, времени до семи много». Но освободиться от забот о бедном актере удалось только после семи. «Скорая» отвезла беднягу в больницу — и, конечно же, сопровождала его опять-таки Юля, поскольку жена Ермолова была в отъезде, отдыхала в подмосковном Доме творчества. Еще полчаса ушло на объяснение ситуации Федяеву, который был в шоке и рассматривал беспечность голодного актера как акт предательства режиссера, будущего фильма и всей съемочной группы.
— Иван Степаныч, да вы не волнуйтесь. Его могут через пару-тройку дней выписать, — успокаивала Юля по телефону убитого горем творца, — промоют желудок и отпустят.