Нацисты заставили нас покинуть Ковно без каких-либо вещей, кроме одежды, которая прикрывала нас. Когда мы прибыли в концлагерь, они загнали нас в огромный сарай и заставили раздеться. И хотя за три года жизни в гетто эта одежда превратилась в лохмотья, особенно после путешествия в переполненных вагонах для скота, но это была наша одежда. Сейчас же от этого не осталось вообще ничего, даже заколки для волос. Нацистские охранники бросили нам нечто бесформенное, из вторых, третьих или четвертых рук — гражданскую одежду с желтой звездой, пришитой сзади. Нам не дали даже лагерной полосатой униформы наподобие той, что полагалась тем узникам из Польши, которые не были евреями, а были уголовниками, жестокими и беспощадными.
Теплым и солнечным июльским утром 1944 года нас загнали в железнодорожные вагоны для скота, где мы провели трое суток без всякой еды. Но, несмотря на голод и подавленность, несмотря на страх и унижение от того, что нам на руку ставили клейма, несмотря на приказы, которые выкрикивали нам капо, одетые в униформу, то и дело угрожающе взмахивавшие хлыстами — несмотря на всё это, солнце над головой и свежий воздух придавали мне бодрость. Я была шестнадцатилетней девушкой и, несмотря на последние годы, полные нужды и лишений, во мне был еще достаточный запас молодой жизненной силы.
Итак, мы продвигались вперед в плотной толпе незнакомых женщин, где никто не спешил к той точке, в которой кончалась одна область сомнений и начиналась другая. Мы вынуждены были идти вперед под напором тех, кто напирал сзади, под равнодушными взглядами охранников, стоявших по другую сторону ограды из оголенных проводов вместе со своими собаками. Высокие сторожевые вышки с солдатами, вооруженными пулеметами, были часто расставлены по всему периметру концлагеря.
Мы слышали голоса солдат, рычание их псов и продвигались вперед едва дыша, не издавая ни звука; только время от времени можно было уловить чей-то стон или кто-нибудь, замирая от страха, шептал молитвы. Северное солнце сверкало на солдатских пуговицах, на стволах ружей и начищенных сапогах. Оно было и в прищуренных взглядах, направленных на нас. Охрана была наготове: огромные собаки, тяжело дыша, рвали поводок, оскаливая зубы. Может быть, они ощущали исходящий от нас запах страха? Их раздражал кислый запах давно не мытых тел, смрад мочи и испражнений, от которых мы не могли избавиться, нечистое дыхание, вырывавшееся из наших ртов, вонь болезней, страха и голода.
Мы с мамой шли, вцепившись друг в друга, и все остальные жались кто к кому, стараясь держаться кучно, пусть даже не будучи знакомыми, ибо это давало хоть какую-то иллюзию защищенности. Сейчас между нами и врачом, осуществлявшим селекцию, оставалось совсем немного женщин. Всё мое внимание теперь сосредоточилось на нем. Именно он в настоящий момент решал мою судьбу. Это был высокий, красивый блондин в нацистской униформе. Он гордо стоял перед очередью, являя собою в данных обстоятельствах высшую инстанцию. Он смотрел пристально и безразлично на каждую женщину, появлявшуюся перед ним, пытаясь увидеть какие-либо признаки, делавшие ее бесполезной для подневольного труда. Скупыми, сдержанными жестами, не проронив ни слова, он отправлял очередную жертву налево или направо. В очереди не было никого, кто не знал бы, что это означает.
Я была заворожена этим красивым, высоким, чистым, элегантным, сытым доктором. Его лицо было интеллигентным и надменным, но совсем не злым. Быть может, если я доброжелательно улыбнусь ему, он сделает то, что я хочу? Мы придвигались все ближе. О своей судьбе я не беспокоилась, я была твердо уверена, что буду послана направо, у меня уже была большая практика в прохождении селекции. Я знала уже, что надо изображать на лице дружелюбие, приветливость и держаться как можно прямее, изо всех сил показывая, что я полна энергии, но в отношении моей матери такой уверенности у меня не было. Ей не исполнилось еще и сорока, но и в лучшие времена она не выглядела крепкой. Еще в детстве у нее обнаружились проблемы с сердцем, и мой отец всегда ее тщательно оберегал. Когда мы вынуждены были покинуть наш дом и перебраться в гетто, он всегда стоял между нею и жестокими реалиями этого мира. Даже в гетто она всегда была под его защитой. Но нацисты убили его, и от этой непоправимой потери моя мама неузнаваемо постарела. Вместо сорока ей можно было дать все шестьдесят. Кожа на лице стала морщинистой и серой, глаза погасли. И одежда ее, которую она получила в лагере, — бесформенное черное одеяние, отнюдь не помогало ей выглядеть моложе. И это была моя мать, та, что прежде носила только сшитую по заказу одежду! Сейчас она выглядела, как простая нищенка.