Наша работа в госпитале заключалась в наведении и поддержании чистоты в душевых и туалетах. Самая грязная работа была нашей: плевки, лужи мочи и испражнения нацистов — все это мы должны были убрать, вычистить, отмыть. Но зато после работы мы могли вымыться сами! Иногда, отмывая унитаз или писсуар, я вспоминала свое изнеженное детство. При этом я глядела на свою мать, которая рядом делала то же самое. Когда-то для домашней работы у нас было несколько служанок… Что бы они подумали, если бы смогли увидеть свою бывшую хозяйку, чистящую туалеты по восемь-девять часов в день?
Я не могу сейчас сказать точно, как долго нам с матерью удалось проработать в госпитале; могу сказать только, что длилось это не месяц и не два. Пока мы жили в гетто, течение времени не было отмечено в памяти какими-либо датами или особо запомнившимися событиями. Чувство страха и однообразная унизительная работа изо дня в день, за исключением тех случаев, когда наци производили очередную селекцию среди евреев, отправляя новую партию в лагеря смерти.
В лазарете у нас не было никаких контактов с ранеными, только иногда какой-нибудь солдат случайно кивал нам или давал кусок хлеба. Я не помню, чтобы, глядя на какого-нибудь бедолагу с ампутированными конечностями или обмотанной бинтами головой, я думала: «Ну, слава богу! Вы получили по заслугам… Я мечтаю, чтобы русские всех вас перебили». Но я молилась богу, в которого больше не верила, за то, чтобы немцы проиграли эту войну, и чем скорей, тем лучше.
Конвой только сопровождал нас на работу и обратно и не находился с нами весь день. Это были простые солдаты, непохожие на эсэсовцев, которые хозяйничали в гетто и хладнокровно расстреливали евреев. Я ненавидела эсэсовцев, но точно знала, что не все немцы жестокие убийцы. И, чтобы выжить, необходимо было найти подход к тем, кто по внешнему впечатлению обладал добрым сердцем — такими были, к примеру, нянечки в госпитале, которые во время работы подкармливали нас. Иногда я пыталась поймать взгляд немецкого солдата. И если мне удавалось дружелюбно улыбнуться ему, я могла рассчитывать, что и он бросит мне корку — если сумею ему понравиться. Когда этот прием срабатывал, я подбирала лежащий на земле хлеб и заставляла себя снова улыбаться и вежливо благодарить его на своем прекрасном немецком. Но я никогда не забывала, что этот солдат может точно так же легко пристрелить меня, приди ему такая охота.
Солдаты часто пытались попользоваться еврейскими девушками. Они намечали кого-нибудь и пристраивались рядом по пути на работу, незаметно оказывая знаки внимания, перебрасываясь короткими репликами и обещая свое покровительство в обмен на секс. Мое воспитание было строгим и даже ханжеским. Когда я была совсем маленькой, мне никто не объяснял, откуда берутся дети, а я не отваживалась спрашивать. Я знала, что есть вещи, о которых не говорят вслух. Во Франкфурте некая женщина, еврейка, имела внебрачного ребенка, и я помню, что очень многие презирали ее и показывали на нее пальцами. Когда я узнала, что некоторые девушки из гетто отдавались солдатам в обмен на пищу для своих близких, я не испытывала искушения пойти по тому же пути, но эта мысль меня занимала и будоражила, я даже обсуждала этот вопрос с моей матерью (разумеется, не с отцом; он скорее согласился бы умереть). К моему изумлению, она не исключала такого поворота событий. Если бы наши жизни на самом деле зависели от этого, я думаю, она бы согласилась. К счастью, до этого не дошло.
Один молодой человек всерьез оказывал мне знаки внимания. Каждое утро, когда нас строем вели на работу, один и тот же солдат с вежливым и выразительным лицом оказывался рядом с моей шеренгой. Это был красивый юноша лет чуть более двадцати, высокий и стройный, со светло-каштановыми волосами, ярко-синими глазами и длинным носом. Он казался евреем, спрятавшимся под формой немецкого солдата.
Я была девушкой робкой, но он очень скоро дал мне четко понять, что его интерес ко мне не связан с сексом. Похоже, я нравилась ему, и он меня жалел. Очень осторожно, так, чтобы никто ничего не заметил, мы разговаривали по пути в госпиталь. Он сказал, что его зовут Аксель Бенц, и что он из семьи, которая основала фирму «Даймлер-Бенц». Он рассказал мне, что один из его предков был евреем — отсюда его сочувствие ко мне. Евреи, считал Аксель, страдают несправедливо, ибо ничего плохого не делали. Как он объяснил мне, ему не удалось избежать призыва в армию, но он стал обычным солдатом вермахта, а не офицером, и не имел никакого отношения к СС.
Аксель Бенц делал весь долгий путь от гетто до работы менее невыносимым. Его общество мне нравилось. Было приятно сознавать, что в этом мире есть, но крайней мере, один нееврей, свободный от ненависти к нам — пусть даже его доброе отношение не могло нас спасти. Он, должно быть, ужасно мучился среди окружавшей его грубой солдатни, постоянно боясь, как бы кто-нибудь не обнаружил его убеждений.