Толпы еврейских женщин протискивались сквозь ворота, гонимые вперед к огромному ангару, где капо ставили нам на руку номера и брали кровь. Женщины, которые проделывали это, радовались достававшимся нам мучениям. Они наугад хлестали нас — сам процесс истязаний доставлял им удовольствие. Мы должны были раздеться и натянуть на себя те тряпки, которые они швыряли нам. Моя мама получила черное бесформенное платье, а мне досталась голубая юбка и красная блузка.
И вот теперь мы с ней стояли перед врачом. Его взгляд, проникая через одежду, определял степень нашей пригодности. «Старуха — налево. Девушка — направо». Я не двигалась, пытаясь как можно точнее определить, где окажется моя мама, пройдя через ворота с другой стороны заграждения, там, где виднелись несколько длинных деревянных бараков. Я стояла, пока капо не толкнул меня к толпе женщин, уже выстроившихся в колону по шесть. Это была рабочая бригада. Через минуту нам предстояло отправиться на принудительные работы. Никогда еще не была я так одинока. Остальные женщины покорно стояли, ожидая своей судьбы — любой. Но я не могла смириться с тем, что случилось с моей мамой.
В течение трех лет, слета 1941 года до лета 1944-го, в гетто нас направляли немцы на принудительные работы. Мы везде были вместе, мы, в буквальном смысле слова, посвятили себя друг другу. Каждое утро ровно в семь мы выстраивались возле ворот, откуда нас конвоировали до места нашей работы. В основном мы с матерью работали в Kriegslazarett, военном госпитале, где на излечении находились немецкие солдаты. В наши обязанности входило поддерживать чистоту — во всех ее видах: мыть душевые и уборные, вообще выполнять всю самую грязную работу, которую немцы находили для нас. Но мы были вместе! Я заботилась о ней, а она обо мне.
Но мне в это время уже не нужна была ее опека. Я знала, что сама могу позаботиться о себе. Отец был убит 8 марта 1944 года в день рождения, когда ему исполнилось 47 лет, во время «Aktion» — операции, когда нацисты расправились со всеми детьми, еще оставшимися в гетто, — они собрали их и расстреляли. Всех до одного. Отец попытался спасти каких-то детей на чердаке здания Еврейского комитета, где он работал, по немцы нашли их, вывезли в Девятый форт на вершине холма за городской чертой и расстреляли всех из пулеметов. Всех, включая моего отца. Мы узнали об этом от очевидцев.
Его смерть потрясла маму. Пока отец еще был жив, они ободряли друг друга — они, скрывая от меня свой страх, старались оградить меня по мере сил от ужасов гетто. Когда отца не стало, мать больше не скрывала от меня своего отчаяния. И теперь мне нужно было быть сильной и следить за тем, чтобы она хотя бы принимала пищу, следить за тем, чтобы она не сломалась, поддерживать в ней веру в возможность чуда, в то, что скоро придут русские и прогонят нацистов.
С моего места в колонне отправляемых на работу я быстро оценила обстановку. Позади меня выстраивались все новые и новые ряды таких же, как я, молодых и сильных женщин. Я могла видеть перед собою лагерные ворота и поезд, который увезет нас. В считанные минуты могла раздаться команда на посадку в вагоны. Я вгляделась и сквозь проволочные заграждения увидела маму. Там, по другую сторону забора, беспорядочной толпой стояли старые и беспомощные женщины, они топтались возле бараков. Капо не обращали на них никакого внимания; они смотрели туда, где красивый светловолосый доктор производил селекцию, посылая женщин налево и направо. Я была уверена, что это она там, у стены, и мне нужно было пробраться к ней. Теперь я понимаю, что это выглядело безумием, но тогда я думала только о том, чтобы оказаться рядом с ней. В гетто мне нередко приходилось идти на риск. Я сама удивлялась, откуда бралась во мне отвага. Я не была уличным сорванцом, вынужденным применять свою сообразительность, чтобы противостоять враждебному миру. Наоборот. В детстве меня всячески лелеяли. Во Франкфурте, где я родилась, у меня была собственная няня — дипломированная медсестра, которая носила на голове белую медицинскую шапочку с вышитой красными нитками шестиконечной звездой Давида на лбу. Какая ирония судьбы, что сейчас я думаю об этом! Наша няня (она не была еврейкой) с гордостью носила этот знак на своей шапочке, знак, ставший сейчас символом нашей отверженности.
Она следила за тем, чтобы мы ни в чем не нуждались. Мы — я и мой брат — были одеты едва ли не лучше всех детей Франкфурта. Даже после того, как мы вынуждены были уехать оттуда и мой отец уже не был столь состоятелен, как прежде, он все же поддерживал наш уровень жизни достаточно высоким, и я росла, окруженная всеми удобствами, какие только были возможны.