Вдруг сквозь гомон заполненной до отказа столовой послышалась перебранка. Скучающая очередь оживилась: не хлеб, так зрелища! Стали оглядываться по сторонам, чтобы определить, откуда идет шум. Выяснилось, что спор разгорелся возле печки. Матери разом перестали отчитывать капризничавших детей, а отцы стали вытягивать шеи, пытаясь узнать причину скандала. Возле печного прилавка турок-пекарь на ломаном русском объяснялся с женщиной:
– Только три на один!
– Мне нужно шесть, понимаешь? Шесть! – громко выкрикивала она, словно турок был глухим, выставив вперед пальцы в подтверждение всей серьезности своих намерений.
– Нет. Шесть – нет. Только три! – отвечал ей парень.
– Да к черту твои три, нас много, три не хватит! – сокрушалась дама.
– Нельзя шесть, смотри! – он махнул рукой на длинную очередь и на десятки любопытных глаз, теперь уже наблюдавших за ними.
Скандал набирал обороты. Женщина распалялась все больше, пекарь не сдавался.
– Дай мне шесть, и я уйду. Им и так хватит, что ты не понимаешь? – воскликнула она.
Теперь уже до очереди стало доходить, в чем причина ругани, и народ зашумел, как разбуженный улей. Послышались голоса:
– Прикинь, она хочет шесть лавашей взять!
– Да ладно! А мы тут что, просто так стоим?
– Вот наглая! – прошипел женский голос.
– Бери три, не задерживай! – нервно раздалось из очереди.
Впрочем, окрик не возымел должного действия, женщина продолжала стоять на своем. Пекарь разрывался между необходимостью доставать готовый хлеб и отвечать недовольной клиентке. Наконец он выбрал тактику игнорирования, и, обращаясь к следующему в очереди, протянул мужчине два лаваша. Женщина, осознав, что ее больше не замечают, удвоила натиск. Видимо, эту битву ей никак не хотелось проигрывать, поэтому она стала тянуть руки к уже отданным лавашам, в отчаянной надежде все же забрать свое. «Ты не охренела?» – спокойно осадил ее мужик. Даму осенило, что уже перегнула палку, и, понизив голос, она повернулась к прилавку с последней попыткой: «Ну пожалуйста, ну дай еще хоть два!» – сменила она тактику, вероятно, вспомнив, что все же женщина с известным умением воздействовать на мужчин.
Теперь уже не осталось ни одного человека в очереди, который не следил бы за этим неприятным разговором, осквернявшим столь ценную для любого народа пищу – хлеб. На лицах людей читалась неприязнь и осуждение. Однако некоторые из них сохраняли спокойствие, то ли в силу особенностей характера, то ли чувства превосходства, родившегося из умения держать себя в руках.
– Ну, дашь? – уже заискивающе взмолилась дама.
– На, – сдался турок. Не глядя на победительницу спора, он протянул ей два обжигающе горячих, прямиком из печи, с черными поджаристыми бочками, лаваша. Его врожденная любовь и уважение к женщинам все же взяли вверх над природной тягой к справедливости.
Легкая волна возмущения пробежала по толпе. Итак, долгое ожидание продолжается, а виной тому эта нахалка! Немые стрелы укора полетели в обтянутую футболкой спину женщины. А она… Не замечая буравящих ее взглядов, с победоносным выражением на разгладившемся лице, сгребла в охапку свои пять лавашей, три законных, два вымоленных, и поспешила прочь от прилавка. Как вдруг нога ее подвернулась, и женщина стала падать. Она выбросила вперед руки в попытке остановить падение, но лишь продолжала лететь навстречу земле. Ее тело неуклюже ударилось о пол, а лаваши, выпущенные на волю, взметнулись в воздух и, описав каждый свою траекторию, разлетелись во все стороны.
Никто из стоящих в очереди не захотел нарушить тишину, которая вдруг разом повисла, обволакивая звенящим коконом упавшую женщину и пространство вокруг. Все смотрели. Кто-то со злорадством улыбался, кто-то отвернулся, испытывая не то стыд, не то неприязнь, и лишь дети, не скрываясь, откровенно хихикали. Очередь замерла, не желая протянуть руку помощи. Да женщина и не искала поддержки. С трудом поднявшись, держась за ушибленное бедро, она суетливо одернула юбку. Попыталась улыбнуться, скорее себе, чем окружающим, мол, падение пустяковое! Затем стала оглядываться в поисках лавашей, начала было собирать их, но увидев, что они покрыты пылью, замешкалась, не зная, как поступить дальше. Потом положила хлеб, теперь уже никому не нужный, на приступок клумбы и похромала прочь. На пекаря, тихо качавшего головой, она посмотреть так и не решилась.
А очередь, очередь двигалась дальше. Ведь голод никуда не делся.
Зонд
—Тихо! Если издашь хоть звук, все пропало.
Мальчик в ответ послушно прикусил язык. Он пробирался на ощупь по стенке вслед за отцом, который уверенно прокладывал дорогу во тьме. Горячий, застоявшийся воздух и темнота черного хода дезориентировали, но ребенок привык доверяться отцу. Вдруг мужчина остановился, прислушиваясь, и сын тоже замер, стараясь не дышать. На космодроме было тихо, лишь мерный, гулкий шум раздавался с другой стороны двери.