Павел Власов был художником изобретательным и усердным. Потому он вознамерился во что бы то ни стало выяснить причину непрекращающихся провалов. Теперь, до того, как отдать готовую работу, он шел с ней через весь город в студию своего бывшего учителя и представлял созданное его опытному взгляду. Но пожилой член Академии искусств едва ли находил промахи в работах бывшего отличника. Он указывал лишь на технические несовершенства, какие в любой картине можно сыскать, если есть на то большое желание. И Павел, озадаченный, уходил восвояси и наутро вручал заказчику готовую работу только лишь для того, чтобы вновь услышать, как лживо и нелепо изобразил он того или иного человека.
Он стал плохо спать. Все меньше брал он заказов и все больше лежал ночами, гадая, в чем было дело. Подолгу он разглядывал свои руки и безмолвно вопрошал, что же с ними не так, или, быть может, с ним самим, раз он не способен изобразить человека таким, какой он есть. И во время одного такого размышления он вскочил возмущенный, в этаком бешеном приступе, которые непременно случаются с любым человеком искусства, и в исступлении подбежал к одной из картин с одним только желанием – растерзать ее в клочья. Завтра был день сдачи, с утра ожидалась клиентка, но он заранее знал, чем обернется встреча. И в приступе ярости он замахнулся рукой на девушку в шарфе, как вдруг взгляд, которым она на него глядела, притормозил его. Да так, что он остановился как вкопанный. На него смотрела девушка, но это было совершенно другое лицо. Это была не милая особа с тонким голоском и кроткими движениями. На него смотрела хамоватая, беспардонная гренадерша. Павел отшатнулся. Он часто заморгал, не веря своим глазам. Еще полчаса назад он видел на портрете ту же девушку, что приходила в его студию позировать. А теперь с картины на него смотрело бессердечное, страшное существо, готовое сожрать его заживо.
Павел с опаской обошел картину и поглядел на нее сбоку. На мгновение он решил, что тронулся рассудком. Но видение не проходило. Тогда он стал бросаться к картинам, тем, от которых отказались клиенты, и срывать с них тряпицы. Так и есть – повсюду чужие лица. На него смотрели люди, которые никогда не приходили в его студию. Никогда не позировавшие ему персонажи. Павел застонал. Он схватился за голову, не в силах осмыслить невероятные преображения. Он суетливо зашагал между картин, боясь поднять на них глаза. А когда все же осмеливался, то приходил в еще больший ужас. С картин на него пялились отвратительные, злобные, бесчеловечные лица. Лица предателей, изменников, сластолюбцев, чревоугодников и лжецов. Надменные ухмылки, глаза, источающие яд, руки, которым не терпится урвать чужой куш. Это был парад грешников, и они окружили его, ехидно улыбаясь оттого, что маски их, наконец, были сорваны. Не в силах больше вытерпеть это безумие, Павел выбежал прочь из студии, на улицу, в ночь.
Он упал в изнеможении на первую попавшуюся лавку, прямо возле пруда и отдышался. Теперь, когда он был в одиночестве, он мог поразмыслить. Он просидел так до самого утра, а когда вернулся в студию, был уже спокоен. За ночь, проведенную наедине со своими мыслями, в тишине, он, кажется, разгадал загадку. Ведь в чем заключается мастерство художника? Передать все так, как он видит. И за это он не мог упрекнуть себя. «Я делал свою работу, только и всего. По всей видимости, я вижу то, что люди хотят утаить, сокрыть. И в этом нет моей вины. Я лишь позволяю кисти изобразить то, что вижу». И когда он осознал, что вины его ни в чем нет, с той самой минуты все его мастерство, талант и самоопределение с грохотом замкнулись в единый круг, разразившись самоуверенностью и бахвальством.
Теперь он больше не робел, когда клиенты уходили недовольными. Вслед им он сварливо выкрикивал фразочки, вроде: «Это вы и есть, нечего себя обманывать!» или «Что вижу, то и пишу!» И при этом чувствовал он себя вовсе не неприятно, а очень даже прекрасно, уверяясь в том, что не осталось ни одного человека, не занимающегося самообманом (за исключением его самого, разумеется), и ощущал даже некую гордость оттого, что уж он-то посдирает маски с обывателя.
Дурная слава самодура-зазнайки быстро разлетелась по узкому кругу мира искусств, к тому же неблагоприятные отзывы сделали свое дело, и вскоре Павлу Власову перестали поступать заказы. Никто не желал быть обхаянным и обсмеянным молодым, пусть и талантливым, как говорили, художником. «Да в чем его талант-то? – вопрошали те, кто уже успел побывать в его студии под самой крышей. – Рисует, что вздумается, а потом еще и характер показывает». Нет, искушенная столичная публика за это платить не собиралась.