— Думаю, что это все ерунда, но мало ли что. Лучше пока оставить, вдруг что-то случится.
— Случится что? Появится очередной чокнутый?
— Всегда появляется очередной чокнутый. Я оставлю письмо на всякий случай и отошлю в ФИСБ[1] через локальную систему и в НИЦП, если вдруг в каком-то еще управлении получили что-то подобное. — Он повернулся к компьютеру с доступом к Национальному информационному центру по преступности под руководством ФБР. — Может, нам повезет. Я, пожалуй, сделаю перерыв и прогуляюсь до кладбища.
— Думаешь, найдешь что-нибудь?
— Да нет, вряд ли. Но мало ли. — Он продел руки в рукава куртки. — Как я уже говорил, это, скорее всего, дурацкая шутка. Кто-то развлекается, посылая туманные угрозы в полицейское управление.
— Нет, не в управление. Этот конкретный сумасшедший целился точно в тебя. — Сильвия поправила плечевую кобуру. — Я с тобой.
Он не возражал. Все равно бесполезно. Сильвия привыкла доверять интуиции и плевать хотела на правила — эту упрямицу не убедишь поменять решение. Он засунул пластиковый пакет в ящик с документами.
Они вышли на улицу через боковую дверь, и зимний ветер хлестнул Рида по лицу. Погода, в декабре обычно терпимая, в этот раз определенно ухудшилась из-за холодного антициклона, который надвигался на Восточное побережье и угрожал даже Флориде. Морисетт, борясь с ветром, сумела закурить сигарету, лишь когда они прошли пару кварталов по Колумбия-сквер. Колониальное кладбище, самое старое в Саванне, стало последним приютом для почти семисот жертв эпидемии желтой лихорадки в девятнадцатом веке и излюбленным местом дуэлей в прошлых столетиях. Генерал Шерман поставил на этом клочке земли в центре Саванны во время Гражданской войны, или, как ее называли местные жители, войны с северными захватчиками, военный лагерь. Тенистые деревья, сейчас облетевшие, казалось, дрожали на ветру. Сухие листья носило по дорожкам между древними надгробиями и историческими указателями, где нашли покой многие люди, при жизни считавшиеся демонами.
Рид считал все это ерундой. Сегодня утром кладбище походило на обычный парк, даже несмотря на темные толстобрюхие тучи над головой.
Между надгробиями прогуливались несколько человек, и в них не было ничего подозрительного. Пожилая пара, держась за руки, читала таблички на памятниках; трое подростков, явно прогуливавших школу, курили, сбившись в кучку, и шептались; женщина средних лет в лыжной шапочке, парке и шерстяных перчатках выгуливала собачонку, одетую в аккуратный свитерок, которая натягивала поводок в попытках обнюхать каждое надгробие. Никто не скрывался и не оглядывался, ни одного надгробия не пропало, ни одна машина с темными окнами не проехала медленно рядом.
— У нас что, других дел нет? — спросила Сильвия, старательно затягиваясь, чтобы сигарета не погасла.
— Вот именно.
Тем не менее Рид внимательно разглядывал сухую траву и выветренные надписи на надгробиях. Он подумал о делах, которые сейчас вел. Одно — о насилии в семье, простое и ясное. Жена после двадцати лет решила, что хватит, и, не дожидаясь очередного фонаря под глазом или сломанного ребра, просто застрелила спящего мужа. Ее адвокат настаивал, что это самооборона, и задачей Рида было доказать обратное — это несложно, но не слишком приятно. Еще один случай касался самоубийства и убийства по договоренности между любовниками — парой геев; одному было семнадцать, второму почти двадцать. Младший — тот, кто стрелял, — выжил и попал в больницу. Если он выкарабкается и избавится от аппарата искусственного дыхания, ему придется иметь дело с обвинением в убийстве. Третье убийство было не таким простым. Два дня назад река Саванна выбросила тело. Никаких удостоверений личности, да и вообще от нее мало что осталось. Очередная Джейн Доу[2]. Никто ее, похоже, не искал, не было никаких объявлений о розыске чернокожей женщины, которой, как считали медэксперты, было около тридцати лет, группа крови нулевая, резус-фактор положительный, зубы хорошо знакомы со стоматологом, рожала по крайней мере один раз.
Да, ему определенно было чем заняться. Но когда он окинул взглядом кладбище, последний приют жителей Саванны, умерших двести пятьдесят лет назад, где, по слухам, обитали привидения, его посетило неприятное ощущение, что автор письма еще даст о себе знать. Раз, два, три, первых убери. Их крики слушай, молись за их души.
Черт возьми, что это значит?
Несомненно, он скоро это выяснит.
— Я его видел, — возбужденно повторял Билли Дин Делакруа, и прыщи на его мальчишеском лице еще ярче покраснели от холодного ветра. В свои пятнадцать он был настоящим сорвиголовой. — Тот старый олень пробежал через холм. Но он далеко не удерет. Я его задел, точно, он скоро упадет. Я видел, как его белый хвост сверкал. Побежали, Прес! — Билли Дин помчался, проламываясь через кусты с легкостью чемпиона по бегу; неуклюжий длинноухий пес еле поспевал за ним.
Прескотт Джонс, дальний родственник Билли, старше его на шесть месяцев и тяжелее на пятьдесят-шестьдесят фунтов, старался не отставать. Дикий виноград цеплялся за его старые джинсы и рвал ткань, ветки хлестали по лицу, грозясь сбить очки, когда он бросился по свежему кровавому следу оленя, тянувшемуся по берегу Медвежьего ручья. Енот посмотрел на него из-за своей черной маски и вперевалку поспешил в заросли папоротника. В небе медленно кружил ястреб.
К тому времени, как Прескотт достиг гребня холма, он задыхался и потел в своей охотничьей куртке и старой отцовской фуфайке. Билли Дина, с головы до ног одетого в камуфляж, нигде не было видно, как и его уродливого рыжего пса.
— Сукин сын, — пробормотал Прескотт, переводя дыхание. Иногда Билли Дин просто козел — вперед убегает и все такое. Интересно, он серьезно ранил оленя или только задел и теперь они будут гнаться за этой сволочью много миль?
Прескотт увидел красные пятна на сухой траве рядом со следом — значит, действительно олень ранен тяжело. Это хорошо. Хватит с него плутания в глуши. Честно говоря, Прескотту нравилось в охоте все, кроме преследования зверя. Нет, он любил подстрелить белку, оленя или лису, а кто не любит? Он даже представлял себе, как убьет медведя или аллигатора и отдаст набить их чучела, но все-таки охота — это труд, а он больше любил пиво, сигары и шуточки, которые охоте сопутствуют. Он любил сидеть у костра и сочинять истории про всяких потаскушек, каждый раз все смелее. Охота сама по себе — беготня, ранения, потроха, доставка трофеев домой — все-таки причиняла кому-то боль.
— Эй, там! Прес! Давай скорее! Сразу за гребнем… Что за черт? — Голос Билли доносился откуда-то снизу, из глубокой тени. Прескотт пошел на звук, заметил еще несколько капель свежей крови на примятой траве и скрученных листьях. Пройдя мимо высоких сосен и низкого дуба, он спустился вниз. Тропа шла по скале, вдоль пропасти, и была довольно крутой, так что он пару раз поскользнулся в своих охотничьих ботинках. Сердце выпрыгивало из груди. Держа потной рукой отцовскую винтовку, Прескотт испугался, что может упасть со скалы. Но всю дорогу он видел кровавый след. Что ж, может, Билли и не врал. Пусть он известный выдумщик, это не обязательно значит, что он опять толком не попал в белохвостого оленя.
Прескотт продрался сквозь молодую поросль и вышел на пятачок, покрытый увядшей травой, тенистую полянку в этом темном ущелье. Окруженная высокими деревьями, она почти не видела солнца.
Билли Дин стоял рядом с обугленным деревом, поваленным молнией. Перед бревном и Билли Дином виднелась какая-то большая куча. Сначала Прескотт решил, что это мертвый олень, но, подойдя ближе, он увидел, что ошибался, и еще как. Билли Дин нервно скреб щеку, вперившись взглядом в кучу грязи и камней, которая составляла семь-восемь футов в длину и фут-два в ширину. Старый пес отца Билли выл и бегал вокруг этой неестественно аккуратной груды.