Мать скорбит. Она растит Франца как единственное, что у нее осталось. Взгляните, как похож он на отца. Та же улыбка, тот же взгляд. Недаром его зовут Франц Риплер. И хмурится – точь-в-точь.
Маленький Франц так и рос: живая фотография, глянцевая карточка, которую печальная мать лелеяла как ходячий образ того, что своровала у нее судьба.
Вдвоем они уехали из Баварии, ведь там больше нечего было делать, ведь отцу уже не работать на лесопильне. Мать с сыном в одиночку устроили свою жизнь. Дина, мать, нанялась горничной в дом к промышленникам из Любека. Франц, ее сын, переехал с ней. Ему было четыре. Долгий путь, и вот, по морозу и серости, они подъехали к большому богатому особняку семейства Кинзель, фабрикантов-пробок-для-винных-бутылок.
Это было нечто: огромный каменный дом, бескрайний парк, пруд, угодья. Да, Франц будет расти здесь. Это влиятельная, прекрасная семья. Дети бегали по саду. Скоро Франц войдет в их круг, будет дергать за хвостики Катерину и драться с Георгом – как брат, ведь расти они будут вместе.
Мать его занималась самой неблагодарной, унизительной работой: подтирала за другими грязь. Отгладить рубашки Господину, расчесать парики Госпоже, убрать дерьмо за Господином, выбросить тампоны за Госпожой. Отбиваться от приставаний садовника, ходить за покупками, но что за беда, если Франц растет в их кругу, перенимает их манеры, дергает за косы Катерину и борется с Георгом, как брат.
И вот Францу пятнадцать. Он влюбляется в Катерину. Кожа у нее такая нежная, а волосы такие длинные.
Нужно было таиться – братьям с сестрами нельзя любить друг друга; а любить сына горничной нельзя тем более.
Это было блаженство. Ночами Франц приходил к Катерине в постель. Их ласки были просты, как и бывает у юных любовников. Им виделось, что они проживают нечто неповторимое, чего другим знать не дано. Милое заблуждение всех юных влюбленных: ведь они живут не так, как все, живут ради того, чего другим – в их представлениях – никогда не ощутить.
Франц приходил к Катерине в полночь. Он ложился к ней в постель, а потом, к пяти утра, пока весь дом еще спит, возвращался к себе наверх и ждал следующего дня.
Дни он просиживал в своей комнате, чтобы не видеть Катерину, чтобы его нежность к ней на глазах у всех не выдала их любви.
Нужно было себя занять. Он брал книги из библиотеки Господина. По крайней мере, в обществе их блеклых страниц и строгих переплетов он мог быть собой.
Господин не мог нарадоваться его аскезе. Глядишь, сын горничной кем-нибудь да станет; ему нравилось так думать, ведь он хотел быть человеком прогрессивных взглядов.
Дина заболела. Бронхит, трагические осложнения, слизь в легких. Прикованная к постели, она смотрела из своей комнатушки на небо, как на потолок, куда ей предстояло подняться.
Смерть Дины. Нет больше матери с сыном. Только Франц, с которым семья Кинзель не знала, что и делать.
Господин с Госпожой совещались. Катерина молилась в тревоге. Франц должен остаться, должен снова спать в ее объятиях. Он мог бы заменить садовника. Будет жить в маленькой хижине, а она станет прибегать к нему по ночам, как раньше.
Она поговорила об этом с отцом. Нет, у нас уже есть Жюль, я не хочу его увольнять. Но ты же сам знаешь, Жюль ни на что не годен. Да, дочка, знаю. Но знаю, что и Франц себе на уме. Мальчик все дни проводит за книгами. Может, он станет поэтом, как знать. Его мать была хорошей женщиной, хорошо служила нам, я должен сделать для ее сына все, что в моих силах. Я отправлю его учиться. И все оплачу. Этот мальчик далеко пойдет, и мы, как сможем, поможем ему в этом. Почему ты плачешь, доченька? Ты, кажется, ценила этого мальчика, вы же росли вместе. Я хочу дать ему самое лучшее. Почему же ты плачешь?
В Ганновере есть пансион, который все называют Институтом. Там мальчиков учат философии, литературе, географии, математике и истории – мальчиков из хороших семей. Шесть часов занятий в день, спорт и форма в британском духе. Францу здесь нравилось. Он писал Катерине длинные письма – из тех, которые хранят, убрав стопочкой в красивую шкатулку. Их никогда не перечитают, но они будут всегда переезжать с нами, их нельзя выбросить, ведь они – свидетели того, кем мы были.