— Садись. — Майлс махнул рукой в сторону лошади таким широким жестом, что его было бы видно даже с последнего ряда любого театра в Америке. Напуганный таким резким жестом, конь дернулся и отскочил в сторону.
Громко грозясь кастрировать уже прошедшего через это коня, Майлс схватил за уздечку и силой заставил животное стоять смирно, пока Пенелопа садилась верхом. Потом он сам вскочил на лошадь позади нее. Плотно прижавшись к ее спине, он достал из кармана пальто кусок темной ткани, завязал ей глаза и пустил лошадь галопом.
Эта часть поездки была самой неприятной для Пенелопы. И не потому, что у нее были завязаны глаза. Хотя невозможность видеть делала ее весьма чувствительной к движениям лошади, а боязнь потерять равновесие заставляла прижиматься к луке седла. Главным было чувство унижения, которое она испытывала, беспомощно сидя между ног Майлса.
Он с отвратительной фамильярностью прикасался к ней свободной рукой, издавая чувственные стоны и возгласы, когда в возбуждении ритмично терся о ее зад.
Сегодня, однако, Майлс не был расположен к фривольностям, и после того, как они в полном молчании проскакали пару миль, Пенелопа начала понемногу расслабляться. Как всегда в те редкие счастливые минуты, когда он оставлял ее в покое, она попыталась определить направление движения.
Лошадь то замедляла ход, то сворачивала в сторону, словно обходила выступавшие скалы или деревья. Было похоже, что они поднимались по пологому лесистому склону. Это впечатление усилилось, когда она почувствовала свежий запах хвойного леса и ощутила прохладу на своих щеках, два верных признака того, что они двигались по затененному горами предгорью.
Они ехали довольно долго, переправляясь через ручьи и пробираясь сквозь заросли деревьев. Часа через два, как показалось Пенелопе, наконец остановились.
— Приехали, — объявил Майлс, развязав повязку у нее на затылке и вырвав при этом клок волос.
Пенелопа застыла от ужаса, когда увидела перед собой полуразвалившееся строение, больше похожее на шалаш и совсем неподходящее для маленького ребенка, тем более для ее слабенького сына. Да как смеет Адель содержать Томми в таких условиях!
Построенная из толстых бревен хижина стояла среди осин, окрашенных в красный осенний цвет. Щели в ее стенах были замазаны глиной, а соломенная крыша наверняка протекала даже при самом слабом дождике. У Пенелопы все похолодело внутри, когда она представила, каково здесь зимой. По правде говоря, ее вряд ли удивило бы известие о том, что прежние жильцы замерзли здесь до смерти в самые первые сильные морозы. И это новый дом ее сына!
«Но ненадолго», — поклялась она себе, ее решимость вырвать своего ребенка из лап Адель укрепилась при виде этой жалкой лачуги. Не важно, каким образом, но она отвезет своего малыша в Сан-Франциско и устроит его в роскошной детской комнате в доме своего брата еще задолго до первого снега.
Когда Майлс помогал ей спешиться, на пороге хижины появилась Минерва Сколфилд и гостеприимно помахала ей рукой. Ответив на приветствие женщины, Пенелопа отвязала от седла мешок и направилась к лачуге.
Не успела она сделать и пары шагов, как Майлс схватил ее за руку и показал на часы.
— У тебя два часа и ни секунды больше.
Торопливо кивнув, она вырвала руку и поспешила в дом.
Одетая в когда-то красивое, но сейчас уже довольно выцветшее поплиновое платье, с гладко зачесанными и уложенными в пучок черными с проседью волосами, Минерва представляла собой образец благородной бедности. Она улыбнулась Пенелопе и грациозно протянула руку.
Сжав ладонь пожилой женщины, Пенелопа тревожно посмотрела в ее глаза.
— Как Томми? Адель сказала, что он заболел. — Она отпустила руку Минервы, быстро залезла в мешок и достала сверток, который ей завернули в аптеке. — Я привезла ему лекарство.
Минерва взяла бутылочку и с любопытством уставилась на яркую этикетку. Недоверчиво покачав головой, она открыла ее и понюхала содержимое. На лице женщины промелькнуло отвращение, она закрыла бутылочку пробкой и опустила в карман.
— Мы попробуем это в другой раз, когда у Томми будет приступ астмы. А сейчас он совершенно здоров.
Взяв Пенелопу под руку, Минерва проводила ее в хижину.
— Бедному малышу было очень плохо несколько дней, но ты же знаешь, какой он боец, — подмигнула она Пенелопе. — Думаю, он унаследовал это от своей мамы. Сейчас он полностью поправился, ты сама увидишь. — У противоположной стены стояла детская кроватка.
Пенелопа буквально пролетела через комнату, стремясь поскорее увидеть сына. Мальчик был завернут лишь в белую льняную пеленку, а ножки его согревали шерстяные носочки. Он лежал в уютной кроватке, сделанной из натянутых на каркас шкур и стеганых одеял. Ее сынишка был хронически болен с самого рождения, и большую часть своей короткой жизни он провел, тихо лежа на одеяле, а его хрупкое тельце часто содрогалось от конвульсий. В то время как большинство двухлетних малышей чаще бегали, чем ходили, и повторяли каждое услышанное слово как попугаи, Томми лишь изредка приподнимал голову и издавал тихие звуки, выражавшие радость или недовольство. Чувствуя, как счастье переполняет ее при виде сына, Пенелопа опустилась на колени возле самодельной кроватки, с жадностью всматриваясь в его милое личико.