– Тут он… – Малюта обводил пустым взором кружало. – Только вот был…
На них глазели. Черёдники у двери, гости за столами. Ухмылялись. Ждали, чем кончится.
– Отик… – страдая, начал Верешко и… увидел не замеченное второпях. Порожнюю тряпицу на столе.
В той тряпке он хранил свой денежный скоп. Прятал под гнилой половицей. Думал вечером перечесть: хватит ли уплатить ворожее?
Надеялся, не доищется отик. А тот нашёл, стало быть, и… неужто вправду купил? Раба?.. За этакую казну справного кота-крысолова не отдадут…
Угрюм смотрел то на отца, то на сына. Хмурился. Наконец нетерпеливо окликнул:
– Где ты там! Поди покажись.
Верешко краем глаза подметил, как брезгливо отступили черёдники. Диво дивное! Тряпьё, сваленное в чёрном углу, ожило подобием человека. Верешко отказался верить глазам. «Раб?.. Это – раб?..» На плечах тощая гунька, вместо обуви дрянные опорки, подвязанные верёвкой. Сгорбившись крючком, чудо-юдо пугливо, боком подбиралось к новым хозяевам. Ждало гнева.
Люди за столами начали хмыкать, потом – смеяться в открытую:
– Таких, говорят, под игом в Устье берут.
– Поди, ещё приплаты хотели?
Кто-то молча отворачивается от срама.
– И живёт ведь! Хлеба просит! Горьких горестей пристанище! – Назидательный голос принадлежал Радибору. – Невмерно добра Владычица, свыше милости милует!
В «Ружном дворе» собирались зажиточные горожане и гости. Лакомились тонкими яствами, чинно обсуждали куплю-продажу… поверяли на слово деньги, которые вслух назови – шапка с головы упадёт. Малюта попирал кулаком отставленное колено, смотрел с тупой гордостью. Чувствовал себя в «Руже» снова своим.
– Угрюмище! – неслось слева. – Где таких мо́лодцев-красавцев берут? Шепни на ухо…
– Скажет он тебе. Места надо знать!
– С покупкой, Малюта! – вторили справа. – Выпить поставишь?
– А что, подкормится, мяском обрастёт, ремесленную подымет…
– Прощай, малый, – окликнул Верешка старший черёдник. – Никто, вижу, отика твоего не теснит.
Вот так. Другой раз кликнешь сполох – ан задумаются, бежать ли.
Приблизившись, кощей сник на колени, подмёл серыми патлами половицы. Затрясся, пряча голову рукавами. Худущий, бессильный, изглоданный дурным обращением или хворью.
Верешко не смотрел на него, смотрел на Угрюма. Купец отводил взгляд.
– Что, сын? – выговорил Малюта. – Сказывал я, раба прикуплю? Или не сказывал?
Верешко больно сглотнул.
– Сказывал, государь отик…
– Идём, детище. Завтра у Мирана шерсти возьмём… что ни есть лучшей… как мыслишь, даст?
– Нешто не даст, батюшка…
Малюта хотел величественно встать, не совладал. Привычно вытянул руку, Верешко подлез под неё, выпрямился, помог. Горожане понемногу усовестились, смешки стали стихать.
– Теперь невольника будет за отцом посылать.
– Да ну. Кощея-то?
– Погодь, вот перестанет его ветром качать…
Выбравшись из кружала на мокрую тёмную улицу, Верешко испытал облегчение. Не далее чем завтра к полудню Господин Шегардай примется чесать языками. Поди решись выйти в город, навстречу смешкам, жадным сплетням, деланому состраданию хуже всяких насмешек… а невольник вправду хлеба запросит, и где взять тот хлеб?.. «До завтра ещё доживи. Дом не выманили, уже хвала Правосудной… на что прежде смерти помирать…» Верешко согнулся, принимая непомерную тяжесть. Сделал шаг и другой. Впереди было темно.
«Пристанище горестей» хромало следом. Волочило ноги, силилось не отстать.
– Мама, не спи!..
Голос дочери.
Детские руки тормошили, не давали уплыть в ласковое тепло, понуждали к усилию: поднять так сладко отяжелевшие веки.
– Не спи, мама… вставай…
Женщина открыла глаза. Ещё одно усилие понадобилось, чтобы понять, отчего под спиной выпирают скользкие брёвна. Кажется, она прислонилась к забору, хотела перевести дух… и омут сомкнулся над головой.
Непутка лежала на боку, мощёная улочка косо торчала перед лицом, сворачивая в болото, а может, прямо в туман, цеплявший крыши лабазов. Вон там, на углу Клешебойки, она отогнала парнишку… как там его. Она знала, просто не помнила… эка важность. Он убежал, они с доченькой пошли дальше… а потом…
– Мама, встань… мамочка…
Голос доченьки то звучал внятно, то вязнул в клубах тумана. Надо встать. Одолеть полверсты до Озаркиного кружала. Сюда же она как-то дошла? Иногда женщина трезво понимала: больше не встанет и не дойдёт. Пора говорить доченьке, как она любит её… просто потому, что на другое сил и времени уже не достанет. Затем туман падал ниже, и нужно было лишь чуть отлежаться, перевести дух. С того конца улицы к ней не спеша подходила женщина в кручинной белой понёве, высокая, милосердная. Непутка узнала свою мать, с облегчением выдохнула: