– От стервоядцев приняла, – благоговейно выдохнул Гойчин.
Заметила их Шерёшка? Даже не посмотрела. Все глаза у неё были для прилежно шагавшего коренника, для рыжего росомашьего кожушка на заиндевелом хребте. Вот шагнула вперёд. Ещё шагнула, ещё. Оступилась, выронила клюку. Цыпля сиганула с высокой спины, минуя оглоблю. Кинулась. Шерёшка ничего не сказала, лишь обняла.
– Тот раз отступника вешали. Страсть великая, – с важностью вспоминал усатый мирянин. – Будут ли ныне ради Владычицы святую казнь вершить? Вот знать бы!
Скажи кому, что прежде сквозь туман зеленца, хоть и смутно, виднелась вся крепость! Теперь на белом берегу лежал белый клуб, плотный, непроницаемый. Длинный хвост завивался, истаивал в вышине. Наклонная башня торчала воздетым пальцем в серебряном тяжёлом перстне. Сегодня ветер был не с той стороны, но скоро новые ложки услышат, как она воет.
С Дозорной закричал рог.
В пелене, таившей ворота, Гойчину помстился Шагала. Мелькнул и пропал. Гойчин исполнился невнятной тревоги…
И тут сани окончательно встали. Возчик тщетно слал вперёд оботуров. Упрямые тягачи рыли копытами снег, не двигаясь с места. Потом взялись надсадно реветь.
Есть запах, который тонко чувствуют оботуры. Которого боятся. На который даже под кнутом не сразу идут.
Запах крови…
Гойчин вспомнил «особое покаяние», назначенное Пороше. Сразу стало холодно в животе.
Порошу воронята никогда не любили, но… неужто казнят за оплошку на шегардайском орудье? Новым ложкам в страшное назидание?
Всё сущее отдалилось, из тумана вышли призраки, чтобы обступить воронят.
Смерть Ивеня мерещилась всей крепости, но их при том не было.
И дядя Ворон без них умирал. Не спасённый. Не ждущий в далёком и зыбком Нетребкином острожке.
И что ж… ещё Пороша теперь? Матерь Всехсиротская, делать-то что? И можно ли сделать?..
Явь надвигалась неумолимо.
Жаловался под валенками снег. Скрип-скрип… скрип-скрип…
Лихарь шага не замедлил. Скрылся в тумане.
Выбежали робуши, схватили за носы оботуров, повели прочь.
Гойчин оглянулся на храброго Иршу, тот сквозь кожух стиснул его руку и ничего не сказал.
Новые ложки спешили мимо, втягиваясь во мглу. В крепости их ждал учитель, грозный, могущественный, пока непонятный. Там батюшка стень, суровый, вроде незлой. Там поют чудесные песни. Туда, говорят, входишь сопляком, а становишься…
Вот поредела завеса. Взгляды метнулись к дереву казней. Ирша медленно выдохнул, за ним Гойчин.
Под деревом было пусто.
Не корчилось кровавое тело, не леденела от ужаса малолетняя стайка. И Лихарь не поднимал заряженный самострел.
Ропот и пение неслись со двора. Правда, волшебная голосница, встретившая поезд, так в лесу и осталась. Усердные глотки блажили старую обращённицу. Знакомую, безыскусно-простую.
Дядя Ворон называл обращённицы безразличными. Это оттого, что от песни к песне различий вправду было немного. Горстка слов про негодную жизнь, потом чудо прозрения – и длинная хвала Справедливой. Поговаривали, юнцом дядя Ворон смешно перелаживал те хвалы…
Сегодня пели об искуплении тщеславного воина. Воронята переглянулись и следом за новыми ложками пошли во двор, где властвовал столб.
Вот оно, особое покаяние!
Вдоль стены двумя крыльями стоял весь воинский путь. А у столба, прижавшись спиной, торчал голый Пороша. Качающийся, с заплывшими глазами, весь в желваках и красных потёках. Ослабевший, но с горем пополам держащийся на ногах.
Перепуганную мелюзгу ловили в воротах, силком тащили вперёд, выталкивали поближе. Не позволяли прятаться друг за дружку, отворачивать лица. Межеумки ходили с палками. Били за ослушание.
Лихарь не спешил. А что за нужда спешить?
Когда стало тихо, он встал подле Пороши, взял его за плечо.
– Этот столб свят, – возвестил Лихарь. – Здесь принимают наказание и покидают либо свою вину, либо свою честь.
Пороша не видел и не слышал его. Он дрожал, пытался дышать, искал в себе силы держаться. Он только знал: ещё не всё минуло. Наказание должно быть завершено.
– Оплевавшему материнский подол нет лёгкого прощения, – сказал Лихарь. И вдруг крикнул во всю грудь, мощным голосом: – Дети Владычицы!.. Вручите палки новоприёмышам! Пора нам узреть, что добыл мой стень для воинского пути – годьё или говно!
Межеумки сцапали первого попавшегося мальчонку лет десяти, сунули дубину, подтолкнули вперёд. Несчастный гнездарёнок заметался, но межеумки подались ближе… и он бросился с отчаянным визгом, огрел Порошу по ноге.