Со второго взгляда сын валяльщика узнал красавицу Чагу, суложь вора Коверьки, матушку шегардайских блудяжек.
– Совету вашему кланяюсь… – Верешко не знал, куда деть руки. – Хозяину ласковому… гостьюшке, разумной беседнице…
– Поди пожалуй, – отозвался Варакса. Он больше обычного напоминал подбитого воробья. Седые волосы за ушами торчком, взгляд напуганный, обречённый. Грамотник словно ждал, чтобы страшные самовластные люди, уже входившие без спросу в его дверь, вошли снова. Он и важную заказчицу принимал в передней, поскольку наверх подниматься не лежала душа.
– Привет за привет и любовь за любовь: а завистнику – горького хрену, и то не с нашего стола, – низким звучным голосом произнесла Чага. На этом забыла про ночевщика, поставившего корзину, и повернулась к Вараксе. – Прости, добрый письменник. Ты, значит, поройся в книгах своих, а мы уж честью не обнесём.
Верешко вынимал закутанные горшочки, плошки с пирогами и старался не слушать.
– Безвинен Коверька, – тихо повторяла Чага, похоже в сороковой раз. – Сделай милость, батюшка, напиши красным словом, чтоб царевичу не погнушались прочесть, а государь наш, услыхав, чтоб суд надумал судить, не велел бессудно казнить. А мы тебе за труды…
– Написать напишу, только к престолу подхода у меня нет, – так же тихо отвечал Варакса. – Высоки ступени дворца, не про всякого ходока…
Чага вроде как усмехнулась:
– О сём не тревожься. Ты, главное, бессудство отвергни, законы старые помяни.
Верешко опростал корзину и, кланяясь, вышел.
Ещё со двора он услышал шум голосов. По Клешебойке на Ржавую двигались люди. Большая ватага, несколько черёдников, остальные всё крепкие молодцы с ломами, топорами, баграми. И бабы, конечно, любопытные, злые, весёлые.
– Дожили до светлого дня!
– Неужто, желанные!
– А то! Много ли радости доброму Йерелу и Ольбице всечестной, сокровищу нашему, стыдобушку видеть!
Верешко прижался к стене, пропуская ватагу. «Вона что! Да никак они кружало рушить снарядились? „Пыжа“…»
Ещё одна забота, волочившаяся годами. И дальше бы волочилась бессрочно, ан подстегнула вчерашняя весть. Верешко уже мысленно прикидывал короткий путь к «Барану и бочке», но заметил отца.
Малюта поспешал не один, а с такой же шаверенью. При свете дня, на улице, полной работящего опрятного люда, бросалось в глаза, до чего все дружки-мочеморды были страшными, лохматыми, испитыми.
– Кружало наше стояло, когда Йерел пелёнки марал, – слышались крамольные голоса.
– Куда теперь пойдём, сироты, гольянская голь, приюта горю искать…
– Ты, Киец, «Пыжа» городил? Благоукрашал? Так не тебе и сносить!
Малюта даже встал на пути у молодого старшины, раскинул руки, выкрикнул с надрывом:
– Смертью убивай, не пущу-у-у!..
Киец его убивать, понятно, не стал. Даже копьём с железком, обутым в нагалище, побрезговал замахнуться. Не сильно, больше досадливо, толкнул Малюту ладонью в грудь, убирая с дороги. Верешко увидел, как некогда могучий отец плеснул рукавами, смешно задрал ногу, словно шагая по высоким дворцовым ступеням… опрокинулся на чей-то забор. Уронил шапку, сполз наземь, остался сидеть, мотая нечёсаной головой…
И бессильно заплакал.
– Не трожь батюшку! – бросился Верешко. Никто не смеет теснить родителя на глазах у сына. Наземь ронять, творить унижение, чтобы ощеулы подняли на зубок!
– Сынок, одинакушка мой, – обрадовался Малюта. – Все прочь сбегут, а чадо рожоное не отступится! Вот кто со мной выйдет дом родной защищать…
– Ты бы, желанный, языком болтать остерёгся, – сурово посоветовал Киец. У него на шее темнел желвачок, набухавший, когда он сердился или смеялся. – Людей постыдись. Господину Шегардаю противишься? Мурью горепьяную спасаешь? А то негде будет заработок сына спускать?
Верешко с отчаянием заслонил отца:
– Батюшку не злословь…
Киец только вздохнул:
– Ты, недоросль, мирским трудникам перекус обязывался развозить?
– Обязывался, – понурил голову Верешко.
– Вот и ступай. Родителя твоего никто зря не тронет, а дальше не воробьиного ума дело. Ступай, сказано!
Верешко оглянулся на покинутую тележку. Шагнул…
– Приказа отецкого не трепещешь? – взревел Малюта. – А ну, вернись! Убью, пащенок! Моим хлебом живёшь!.. Ты мне ноги мыть… руки натруженные целовать…
– Ага, – сказал Киец, а горожане стали смеяться.
Уши сперва горели стыдом, потом перестали. Было не до того.
Верешко отвёз снедное водоносам на Лапотный кипун, потом на Гремячий и снова катил порожнюю тележку через Лобок. Миновал полдень, показалось достижимым скончание дня, но что радости в том? Люди по домам, а ты бегай. Малюту с чашниками ищи. Найдёшь, домой волоки… и дома он изобьёт.