За непослушание.
А послушайся Верешко, бил бы за упущенный заработок.
Если сам запамятует преступление сына, так подскажут ему…
Самый короткий путь был Полуденной улицей, но она стояла запруженная народом. Ждали шествие из храма Владычицы.
– Правда, что ли, сам Люторад поведёт?
– Правда.
– Кому, как не сыну святого, храмовый выход возглавить!
– А новые хвалы воспоют? Или для самой Стреты поберегут?
– Иножды узнаем, желанные. Слышите голоса? Скоро на глаза выйдут!
Вот это кому как. Народ стоял плотно. Сколько ни вытягивайся, одни плечи да головы впереди. Верешку стало совсем обидно. И освящением соймы не полюбовался, и вот опять! И вечером отец с кулаками…
«А мог бы дома посиживать. В ремесленной. С мылом, с кипятком. Наш забор и на Третьи Кнуты, и на Полуденную…»
Ночевщики знают все городские заулки, все тропки вдоль ериков. Верешко развернул тележку и наладился прочь, шмыгнув узкой щелью между заборами. Здесь близок был Гнилой берег. Стены старых лабазов, ползучий бурьян в грязных коростах, шмарники, илистые речушки, по земле скользкие лавы, через воду шаткие доски, готовые рассесться под ногой… кто сказал, будто в Шегардае все мосты каменные, красивые? Полно и таких…
Дав шествию хорошую выпередку, Верешко поставил тележку и переулком побежал на Полуденную. Проход был такой ширины, что плечи приходилось нести боком, иначе оботрёшь со стенок всю слизь. Звался же переулок Горбоватым за то, что вёл круто вверх, попирая остатки какой-то стены, рухнувшей в Беду. При выходе на Полуденную старую стену частью разобрали, оставив подобие лестницы.
Славное место для любования святым торжеством!
Одолев переулок, Верешко с огорчением убедился, что не он один был такой умный. На обломанные ступени уже втиснулась ватага юнцов. Впрочем, всё это были знакомцы, соседские ребята с Третьих Кнутов. Дети санника Вязилы, шерстобита Мирана, красильщика Гири, ещё иных уличан. Повезло! Чужие бы выгнали и холку намяли. Свои охотно подвинулись, дали местечко: они-то собирались любоваться уже по второму разу. Верешко сел и с наслаждением выдохнул. Дальше пусть что угодно, а кусочек праздника он себе ухватил.
По двое пробежали храмовые служки, разгоняя зевак:
– Поди, поди прочь!
«Урвал, как украл… да пускай!»
Согласное пение слышалось уже за углом, когда везение кончилось.
– А ну, брысь, мальга!
Подростки трепыхнулись стайкой вспугнутых пичуг. Верешко, как и все, смотрел в сторону, откуда вот-вот должны были появиться жрецы, а надо было – в другую. К ступеням переулка гурьбой подвалили детинушки в хороших кафтанах, расшитых жёлтым по бурому. Нарагоничи!
В другое время ребятня сорвалась бы с насиженного места без звука, частью из вежества, частью из страха, но сейчас уступать было слишком досадно. Ведь вот уже он, ход жреческий, уже показался!
– Нешто повторить? – удивился ватажок боярских людей.
Не тратя ни мгновения даром, поймал за рукав ближайшего паренька, сдёрнул с насеста. Тут уже подростки брызнули врассыпную. Верешко вскочил вместе со всеми, но оступился, промешкал унести ноги. Ворот рванула могучая пятерня. Мелькнула ухмылка на широком медном лице, светлые брови, голубые глаза с маленькими зрачками… и Верешко полетел кувырком, не зная верха и низа. Уличная мостовая встретила тяжёлым жёстким ударом. Верешко потерял шапку, зашиб голову и плечо, вскинулся на четвереньки, близко увидел метущую бахрому жреческой ризы и, как был на карачках, метнулся абы куда. Вкатился под ноги людям, жавшимся у стены…
Позоряне подались от него прочь, толкая друг дружку.
Верешко начал подниматься. Кругом волнами разбегалась странная тишина, смолкло пение, оборвались голоса, даже шествие замялось на месте. Верешко различил ступени Горбоватого переулка и заново ухнул в пустоту, потому что ступени были на одной стороне улицы, а сам он стоял на другой.
«Неправда. Не может быть. Не со мной…»
Жрецы, шагавшие торжественным ходом, стояли скучившись, не смея пересечь едва видимый след, оставленный падением мальчишки. Держали на полотенцах резной образ Владычицы, чьё точное подобие глядело с Последних ворот. Лица, одежды, хоругви в глазах перепуганного Верешка смазывались, сливались. Ярок и резок стоял лишь Люторад – впереди, отдельно от всех.