Они переглянулись, недоумевая. Ничего… уразумеют со временем. У царевны текли по щекам слёзы: она заметила синеву, расползавшуюся по ногтям старика. Царевич крепился, но губу всё-таки прикусил.
– Малыши спешили к тебе, ожидая, что ты ещё побудешь с ними, поможешь советом, – сказала женщина в повязке. – Обнадёжь детей. Приоткрой щёлку, чтобы унесли с собой ожидание, не печаль.
– Оставьте скорбеть, – с облегчением улыбнулся старик. – Сегодня теряя, назавтра обретёте… вы оба. Утешьтесь, я дам вам того, с кем пребывают любовь и слово Владычицы. Пусть войдут сюда верные, носящие ризы.
Тишина за порогом ложницы ожила шорохами, шагами. Первым, держа посох предстоятеля, вошёл Люторад, за ним высшие жрецы, служившие храму. Умирающий обвёл их глазами:
– Здесь не все.
– Я привёл достойных выслушать твою волю, – мягко пояснил Люторад.
– Не вижу Другони…
Люторад досадливо оглянулся:
– Где мальчишка? – И тихо пояснил наследникам: – Это недоросль, ходивший за нашим святым, он дорог ему.
В ложницу торопливо втолкнули худенького отрока в скромном одеянии младшего жреца. Отрок огляделся, робея праведных и Люторада, и… низко поклонился пустому месту рядом со старцем:
– Славься, Матушка…
Десница Люторада, не любившего столь простого обращения к Правосудной, привычно дёрнулась дать «сучьему выкормку» подзатыльник, но жрец сдержался. Не место, не время!
Святой требовательно протянул руку:
– Подойди, Другонюшка… дай посох, Люторад.
Недоросль заворожённо приблизился, чтобы встать на колени рядом с Эрелисом. Женщина, сидевшая возле старца, ободряюще улыбнулась ему. Святой крепко взял посох и стукнул наконечником в пол:
– Власть мирскую берут мечом, правом и силой. Власть высшая надлежит лишь чистому сердцу. Люби Владычицу и людей, а не себя у подола Владычицы. Я что-то сберёг, но многого не успел… – Старец примолк, трудно переводя дух. – Ты пойдёшь дальше… во имя нового царства… во славу Матушки Мораны! Прими посох, Другонюшка!
Женщина величественно кивнула. Под шёлковой повязкой мерцало синее пламя. Юный жрец громко сглотнул и взялся за посох. Рука старца разжалась, сползла, бессильно повисла.
Владычица неспешно встала, отряхивая подол.
– Идём, – сказала она счастливому мальчику, восставшему из угасшей старческой плоти. – Нас ждёт столько нового и занятного…
Исход золотого света узрели все. И те, кто имел глаза для божественного, и те, кто был способен видеть только земное.
Во дворце
Когда замолк тяжкий скрип полозьев по уличной мостовой, сани не просто остановились, а замерли с некоей окончательностью завершённого пути. «Всё, – подумал Ознобиша, чувствуя, как начинает отодвигаться в прошлое налаженная походная жизнь. – Мы у дворца. Мы так стремились сюда. Надо идти…»
Дымка вспрыгнула ему на грудь, замурлыкала, щекоча усами лицо.
– Почему, – вслух спросил Ознобиша, – мечта неизменно прекрасна, пока манит издали? А когда рукой подать…
Кошка урчала и тёрлась, требуя ласки.
В корме болочка открылась дверь. Обдало холодом… чувством неотвратимой беды…
– Слышь, райца, – приглядевшись в полумраке, негромко сказал Сибир. – Давай отнесу? С хворого спросу нет.
Ознобиша откинул одеяло.
– Таков спрос, что государь следом едет. Сам дойду! Ты просто… не отступай далеко, ладно?
Сибир вытянул из-под ложа большую корзину, поднял сетчатую крышку:
– Пожалуй, госпожа кошечка. Новые хоромы обживать пора!
Дымка понятливо запрыгнула внутрь. Позвала детей.
Лютый холод из двери лишь померещился Ознобише. Навстречу веяло влагой и теплом могучего зеленца. Запахи оботурьих катышков, водорослей, насиженного жилья… Воины в синих кафтанах закрывали ворота, отсекая шум и пестроту торговой площади, до отказа забитой народом. По другую сторону высилась громада дворца.
Праздничная. Величавая.
Ещё не ставшая домом.
Ознобиша, оказывается, успел в Выскиреге отвыкнуть от вознесённых к небу хором. Неволей задрал голову, и голова закружилась. Сибир не дал пошатнуться.
Чёрный каменный подклет, стены из вековых брёвен, кружевные окошки с настоящим белым стеклом, витые балясины крытого гульбища, нарядные гребни теремов, увенчанные жестяными махавками… красное крыльцо с мощными резными столбами, с гордым разлётом ступеней, устланных войлочными коврами…
На верху лестницы, ожидая, стоял Инберн. Сколько лет минуло, но Ознобиша его сразу узнал. Да Инберн не сильно и переменился, разве что брюхо ещё решительней раздвигало кафтан.