Первым к нему выскочил Светел, удравший – погнали наши затресских! – на беговых иртах далеко вперёд поезда.
Стоило приблизиться этак на перестрел, и впереди всполошилась, вскочила на лапы крупная мохнатая тень. Густого тумана здесь не было, лишь пеленами плавала дымка. Светел чуть не выронил каёк – привиделся Зыка. «Правду бабушка говорила: из дому пойдёшь, один закрой минуешь и второй, а за третьим вдруг выбежишь… на ту сторону неба… а как – и сам не заметишь…»
Крепче дунул ветер, снёс пелену, а с нею и морок. Пёс гавкнул совсем не Зыкиным голосом, а из снежной норы высунулся парнишка. Увидел походника, выдернул из снега ирты. Впряжённый пёс резво помчал хозяина через поле.
Местнич сразу понравился Светелу. Открытое лицо, по чистой белой коже румянец. Паренёк что-то дожёвывал, и Светел сказал ему:
– Хлеб да соль.
«Я, наверно, таков был, когда в Торожиху впервые на купилище выехал. Ныне загрубел, суров стал…»
– Ем, да свой, – важно ответил подросток. И неудержимо расплылся. – Хлеба, правда, нету, а мурцовкой поделюсь, коль голодный. Мама третьего дня наморозила, вкусная, на гусином жиру… Твой, дикомытушко, поезд велик ли? А идёте отколь? Нешто с самого Правобережья? Или ты в опасном войске у них?
«Ишь, приметлив. У меня ведь ни укладки, ни санок: значит, налегке от поезда отбежал. И выговор опознал… калач в людях тёртый. Не-е, я таков не был…»
– На что выпытываешь? – спросил Светел.
Прозвучало слишком грозно. Паренёк заморгал, слегка отступил. Пёс, наоборот, как будто стал шире в груди, подался вперёд: «Не замай!»
«Щенка бы взял от тебя, – подумал Светел в ответ. – Женихом Ласке с Налёткой…»
Удивлённый кобель сел и перестал ворчать, а Светел, улыбнувшись, сказал вслух:
– Добрый кичко. Вось, хозяина бережёт!
Паренёк выдохнул, принялся объяснять:
– Тут, дяденька опасный воин, дорога пролегла ненадёжная. Туману как нанесёт! Долго ли в обрыв свергнуться!
– В обрыв?
– Так здесь берег морца нашего, славного Воркуна свет Кияныча. А туманами великий зеленец дышит. Оттого-то под кручами схода вниз не устроено, что льды синие залегли. Город с этого берега лишь показывается, а прямым путём не даётся. На полдень сворачивать заповедано, на Кутовую Воргу. А мы, водыри бережатые, верную дороженьку кажем.
Светел давно отвык доверять чистым молодым лицам. Помнится, у разбойничков, застигнутых над трапезой у дороги – Онтыки и рыжака, – лица были самые пригожие… лишь на дне глаз таилось, кто таковы.
Но глаза ещё поди разгляди.
– Пошли к хозяину поезда, коли не шутишь, – сказал он местничу. – Хвалить тебя как велишь?
– А Тремилкой, сыном большаковым. Мы в ближней вольке живём. В Кутовой Ворге.
Светел отвёл бережатого к новожиличам, сам снова побежал на развед.
Ветер постепенно отходил, туман сбивало к северу. Под высоким обрывом в самом деле не было ни тропы, ни следа. Зеленец Шегардая горбился у западного окоёма – неровная, расплывчатая гряда с длинным, медленно истаивающим хвостом. Зеленец поражал непомерной величиной. Куда тягаться маленькой Твёрже, Торожихе, даже Затресью! Сёстры-деревни все бы в нём поместились, одной шапкой накрытые. Жмурясь на режущем ветру, Светел вглядывался в далёкое паоблако.
Его края ходили волнами, вздымались и опадали. Взгляду мерещился то тёмный окаёмок стены, то серый булат открытого плёса. Вроде показывались даже зеленоватые бугры островов…
Ну уж нет. Это шутило расстояние, морочила влажная дымка.
Иначе недолго поверить, что где-то на юге есть места, где снег так и не лёг!
Аодх, сын Аодха, созерцал необъятную мощь зеленца, и сами собой являлись мысли о величии Андархайны.
Кажется, решительный Опёнок впервые робел.
«Дядя Шабарша в Твёрже старейшина. Груз тяжкий! В каждом дворе свои побрехушки, поди всех впряги в единую нарту. Мудрено! Вона царский ублюдок, как там его, совладать не сумел. Глызин отдал, людей без водительства бросил. Ныне молодой Эрелис едет Шегардай принимать, это ж в один день рехнёшься от великих забот! Зря ли даже дядя Кербога не знает, вверяться ли праведному. А я? Мне всю Андархайну под руку брать. И кто мне поверит? Не-е, сразу объявляться не побегу. Надобно сперва себя утвердить… большим делом… царским свершением…»
Гордость витяжества таяла и терялась перед громадой, проступавшей впереди. Он мечтал стать воином, стать вождём… Мечтал и добился, но как же, оказывается, этого мало!
Вот хоть царское деяние вообразить. Дальше усмирения каких-нибудь наследников Марнавы мысль двигалась туго. Светел не сдавался, заново вспоминал Глызин. Поспеть в замерзающую деревню? Людей накормить, обогреть, вывести? Вот это бы, наверно, как раз! И по руке, и по сердцу!