– Черёдники шегардайские, – поделился неугомонный Тремилко. – Уж который поезд встречают. Перемолвятся с набольшим – и дальше сидят!
На сей раз их ожидание завершилось. Спросив, чьи возы, двое явно обрадовались и поспешили к жилым саням.
– Когда праведные зовут, кровнорождённые поспешают, – будто бы отмолвил Злат Новожил. И поезд, изготовленный было к стоянке, даже не свернул в Кутовую Воргу.
Возчики переговаривались на ходу:
– Нам, братцы, путь до Западных ворот проповедан. Эка честь!
Западными воротами в Шегардай исстари въезжали цари.
– Слышь, ребятище… – тихо и тоскливо сказал Светелу Кербога. – Давай, что ли, от поезда отобьёмся… К празднику стреты царевича мы, беги не беги, уже не поспеем. Здесь задержимся, хоть люд проезжий вволю повеселим… А там, помогай Владычица, и в город въедем без толкотни…
Светел мало не кивнул, готовый согласиться, но что-то словно толкнуло:
– Лучше со всеми, дядя Кербога.
– Я немолод, – упёрся скоморох. – Сил больше нет, отдохнуть хочется! А не меня, так Гудима старого пожалей! Девку нежную!..
– Девка твоя… – начал Светел и замолчал. Устыдился.
«Крепко изобидел её этот Шарап, раз она…»
– Племя ваше воинское!.. – разворчался Кербога. – Чуть что, меч из ножен, и пропадай голова! Где ж вспомнить, что небойцы за спиной! – Весомо помолчал… вдруг сознался: – Мне страшно, ребятище. Тебе надежда крылья даёт, меня боязнь веригами вяжет…
Он был кругом прав. Куда торопиться? К царевичу? Быть может, всё на свете забывшему? В город, где нет брата?.. Светел прислушался к себе. Даже глаза прикрыл, отрешаясь от лишнего.
И сразу что-то вновь толкнуло его. Мощно, болезненно, непонятно. Забытой песней, далёким окликом симурана… «Где лыжи? Дверь с петель…»
У Позорных ворот
Когда слагаешь одну за другой песни…
Слагаешь не ради медяков, падающих в пёстрый колпачок скомороха. Просто потому, что иначе нечем будет дышать…
Среди таких песен нет любимых и нелюбимых. Просто главная всегда та, что родится прямо сейчас, а прежние становятся вроде старших детей. Поднялись помощниками. Проторили путь. Инно и подсказали…
Снаружи скрипнул засов.
Мгла отнял от губ дудку и оглянулся. Живот скрутило узлами. Сегодня умирать. И не отменишь, не отсрочишь. Спета последняя голосница. Обретено последнее слово.
Дверь открылась, на пороге возник мрачный Жёлудь. Вот же парню невстреча! Запирай здесь этого Мглу, стереги, а теперь на казнь выводи. Он спросил, как надлежало:
– Не теснили тебя? Сытно ли кормили, мягко ли стелили?
Мгла ответил словами, заповеданными по обряду прощения:
– Благодарствую… добрый страж. Пусть… всякий… ест и спит здесь, как я. – И добавил уже от себя: – Не ты меня ведёшь, а закон.
Серая гунька со штопаной тельницей лежали возле стены. Кощей стоял облачённый в длинную отбеленную сорочку, смертную, погребальную.
У Жёлудя всё-таки вырвалось:
– Нешто мало пропастного мужла, что знамение на Верешка указало? И рабов по дворам без счёта, а идёшь ты!
Что тут можно было ответить? Мгла протянул умолкшую дудочку:
– Возьми… кувыкам… вернёшь.
– Сам вернёшь, – набычился Жёлудь. – Идём, что ли, ждут тебя.
Мгла шагнул за порог. Ни в чём больше не было его воли. Как у тающей льдины, затянутой в буруны кипуна.
Во дворе съезжей оказалось на удивление людно. Мгла сощурился, отвыкнув от света. Надо всем главенствовала телега. Та самая, на которой в торговые дни секли драчунов и воришек, народу для вразумления и потехи. У позорной одрины прохаживался Темрюй, нелюдимый привратник смертного рубежа, отвергнутый и мёртвыми, и живыми. А на самой телеге вместо привычной кобылы стояли колодки. Старинные, заскорузлые. Такие, чтобы поставить обречённика на колени, замкнуть деревянными челюстями руки и голову, а потом…
Смотреть и додумывать вдруг стало некогда. Мглу обступили кувыки, все четверо. Бросилась в глаза их одежда. Ветхое рваньё, прохожим гудить ради медной чешуйки. Что такое? Разве не приодел, не приобул их Галуха?