Черёдный старшина повёл Злата прямым путём во дворец. Кербогу со Светелом и рабом на одрине отправил куда-то в сторону:
– Велено вам, скоморохи, двор Опалёнихи обживать. Там просторно, дом крепкий, а скоморошню погодя привезём.
Кербога, пряча возвращённый Светелом оберег, отмолвил с видимым облегчением:
– Такого завершения своих странствий я даже не чаял…
Кувыки и Тёмушка с Верешком так и шли у телеги. Хшхерше уже сбегал в съезжую, чтобы вернуться с лёгким узелком – одеждой кощея.
– Эх! – бросил в сердцах. – Обратили певчую пичугу в тряпку кровавую…
Светел удивился:
– Гудил, что ли, с вами? Невольник?
– Да ну, – несколько поспешно отмахнулся морянин. – Куда ему, калеке. Он… ну… взаигры наши в ремесленную пустил. К вагудам тянулся…
– Калека, значит.
– Так поморожен весь. Беспалый, хромой, сам страшон.
Светел вспомнил обглоданного Бездной кощея, кормившегося под столами в кружале. Живот подвело смесью оторопи, жалости, омерзения. «За хозяина под кнут лёг, знать, жизнь не мила…»
– Как ругали-то злосчастного?
– Мглой.
Опалёнихин двор оказался вправду просторным, с памятью о недавнем богатстве. Дом и ухожи стояли пустые, обобранные до самого тла, но велика ли печаль? Были б стены надёжны, а добра, чтобы их наполнить, со временем наживём!
«Сколько я под крышей не спал? Если Голомяную Вежу не брать, получается, с Сегды…»
Когда Светел входил в ворота, через соседский забор, хлопая крыльями, перелетел большой гусь. Плюхнулся наземь, поспешил в знакомый хлевок. С той стороны высунулся мальчишка, привычно перекинул ногу, но увидел Светела, замер.
– Твой гусь, отроча?
Шабрёнок дерзко ответил:
– Был тётки Опалёнихи, теперь наш.
– Забирай.
Мальчик бросился ловить.
Кербога уже прохаживался по двору, задирал голову, глядя на плывущий туман, искал мокрый угол.
– Вот здесь подвысь воздвигнем, чтобы дождём не мочило… Подумай, ребятище! Ввыкли мы одно представление по семи волькам возить, здесь не то! Трижды показал – новое сочиняй. С ума сбиться недолго!
Поди пойми его, радуется грядущим трудам или боится? Или страх прячет за деловитой повадкой?
«Забудут скоро эту Опо… Опа… как бишь её! Прозовут двор Кербогиным. А верней того, Скоморошьим…»
Сырость плавала в воздухе, садилась на одежду, медленно капала с крыш. «И вот так у них всякий день? То ли дело бедовники… чистый звонкий мороз…»
Кувыки и Верешко толкались возле одрины. С видимым содроганием всовывали ладони под неподвижное тело.
– Овчину не тревожьте, – предупредил Темрюй. – Приду завтра.
Одрина заскрипела, застонала, тронулась прочь.
«Вот морока ещё…»
Хшхерше побежал вперёд – открывать дверь собачника, перетаскивать сухой мох. Встречь ударил лай на два голоса, злой, отчаянно-протяжный, с подвывом.
– Здоровы, – прислушался Светел. – Ох, голодные…
– Наши вымески, – непонятно объяснил Хшхерше. – От кобелей Пёсьего Деда. Их бы соседи тоже свели, да разве подпустят?
Кувыки с беспомощной ношей втянулись в дверь, пропали в потёмках.
Светел вытащил сребреник, дал коротышке:
– Рыбы купишь… или чем у вас собак кормят. Да себя с друзьями не обдели.
Чужой дом, чужой двор! Не счесть хлопот, покуда сроднишься.
«И город неведомый. Одна надея, с кувыками обойду…»
Уже в густых сумерках привезли скоморошню. Разобранную, переваленную на несколько телег. Отдельно решётки и расписные войлоки болочка, отдельно пожитки, отдельно доски подвыси, задники, натяжной кров балагана… Уютный, надёжный, насиженный передвижной дом, почти двадцать лет круживший по Шегардайской губе, предстал разорённым. Глядя на освежёванные останки, Светел затосковал. С определённостью понял: это впрямь не побывка в очередной вольке. Что-то кончилось. Каково повезёт новое начало полагать…
Дедушка Гудим шёл потерянный. Лаука куталась в длинный платок, отворачивала лицо. Кербога вслух прикидывал, где будут стоять позоряне. В дом не торопился.
«А оботуры? Даже мне родными стали… а им? Пока в леваде гуляют, а дальше что?»
С подводами явилось несколько водоносов, охочих дать помощь. Заглянули соседские сыновья, но рук всё равно не хватало. Светел пошёл в собачник, где сидели кувыки.
Псы вновь облаяли его, но без былой ярости. «Пригодятся, сердитые. Чтобы добрый люд, посмотрев да послушав, какой-нибудь мелочи на память не прихватил…»