«Это про кого сказ-то?» – переглянулись орудники. А Жогушка вытянул руку:
– Вось, новый батюшка кукол с рундука продаёт, что бабушка сшила. Атя кровный мой ко святым родителям отошёл, мне Светелко и брат был, и за отца. Потом дядя Летень приехал, больной совсем, не вставал. Светелко его вылечил и маме оставил.
Ирша спросил, уже понимая, что Ворона мальчишка не помнит, а может, и не застал:
– Сам-то брат где? Светелко твой?
– Он витязь теперь. Вольному воеводе первый сын! Самому Сеггару Неуступу, вот! В битве ранами благословился, честью украсился!
– Красно сказываешь, – улыбнулся внимательный Гойчин. – Славы, значит, наискивает? Добычи?
Добыча после Сечи наверняка была, и немалая, но Жогушка возмутился:
– Он за иным! Он… другого брата искать! Злыми мораничами взятого, ни дна им, ни покрышки! – Притих, опечалился, добавил: – Они Светелка хотели, а Сквара не дал. Вот. Я его, того Сквару, вовсе не знал. И атю не знал, он с горя быстро зачах.
Орудники незаметно переглянулись. У обоих в памяти вертелись чужие обмолвки, случайные пряди речей. Рассыпанный бисер помалу складывался узором. Или помстилось?
– Как же нам, – медленно проговорил Гойчин, – узнать витязя Светела, если вдруг дорога встречь выведет?
– Поклон из дому ему передали бы, – посулил Ирша.
– Это просто. Он как ты. – Жогушка кивнул на светлокудрого андархского вымеска. Уверенно пояснил: – Только краше. А запоёт, так аж светится! И в руках всё живёт!
Впереди подробно виден был шатёр и рундук при нём. Под навесом, в плоских корзинах, теснились кукольные рати. Витязи в чешуйчатых бронях, нарядные свадебные поезда… зверьё, птицы. Народ наседал, дети и взрослые поровну.
– Бабушка шьёт, я нитки вью, – похвастался Жогушка.
У рундука сидел на скамеечке плечистый мужчина. Что-то говорил, улыбался покупщикам. И до того пристально вглядывался в лица, что воронята неволей замедлили шаг. Обоим показалось – только дай упереться в себя этому взгляду, и Жогушкин второй отец узрит их насквозь. С их тайным воинством. С Лихаревым орудьем… со всем, что ведала только грудь да подоплёка рубахи, а уже сорочка не знала.
Ребята дружно вспомнили о Нетребкином острожке, который не поминали наказуемо долго.
– Чести твоей не в пронос, добрый дикомытушко, – нарочно акая по-левобережному, сказал решительный Ирша. – Мы уж твоему батюшке в другой раз поклонимся.
Гойчин опустил повинную голову:
– Ныне дело безотменное ждёт.
Третий день на торгу
На третий день опасения воронят, что к ним никто так и не выйдет, сменились обречённой уверенностью.
Уже были куплены краски тёте Надейке, зареченские приправы для Лыкаша, даже вязочка отменных кресал – два себе, прочие на подарки. Уже были отведаны калачи. И даже не только Репкины.
Была тихо стянута с рундука пуховая безрукавка, на которую не хватило бы всех Лихаревых кормовых…
Между тем у Нечая торговля двигалась бойко. Красная соль, изгоняющая плесень, бирюза и частые костяные гребни нравились дикомытам. Нечай грузил на сани праздничные циновки Затресья, тёплые поддёвочки из Кисельни, прятал в сундучок-подголовник клинки булатных ножей – и лишь слегка досадовал, что не успел прихватить знаменитых Пеньковых лыж:
– Знать, Моранушка мне вдругорядь на Коновой Вен путь торит! А всё вы, дети Нетребкины, удачу торговую приманили! Чай, не отяготят ваших саночек подарки во имя Владычицы для давнего друга?
Он собирался кланяться подвоеводе калашников, чтобы проводил хоть до Вагаши. А то и подале. Известно, как падок лихой люд на чужеземный товар!
И только у двоих воронят перед глазами маячил столб, чёрный в каменном гулком дворе. Как ни упирайся – неотвратимо придвигавшийся.
Ещё сутки-другие, и уймётся купилище. Свернут крылья цветные шатры и серенькие палатки, умолкнут горластые зазывалы, остановятся карусели-качели.
И будет бесславное возвращение в крепость. И наказание. А что, похвал ждать? А если письмо очень важное, кабы не растворилась промозглая обитель робуш. Поделом! С простейшим орудьем не совладали!
Воронята уже выкликали заветное слово такими скучными голосами, будто их острожок пропал позноблённым и только они на всём свете остались нести сиротскую память. Языки волдырями, в корень бы не стереть!
Когда становилось невсутерпь, они пытались отвлечься. Вспоминали Жогушку. Его речи про грозного брата, сулившего Чёрной Пятери месть.
– Волос, значит, жарый. И на рожу андарх, – праздно рассуждал Гойчин. – Здесь таких раз, два и…
– А помнишь того, у ристалища? Светел этот, поди, тоже с Ойдригова полку мешанец, они, бывает, через поколения вылезают…