Сникший было Жогушка воспрянул и отправился досыпать, обдумывая возмездие гнездарям. Ужо поднесём на следующем торгу!
Дорога назад в Твёржу шла всё лютыми стужами, поэтому драгоценные Золотые гусли меньшой Опёнок вновь достал только дома. Скорей натянуть струны, спущенные в пути! Скорей вспомнить напевы, перенятые в Торожихе!..
Под крышкой короба что-то мешалось, цепляло шпеньки. «Берестяной лист отклеился? Да ну…» Чехол делал брат, а у Светела, если что клеил, не отрывалось. Жогушка нетерпеливо запустил руку.
Досадная помеха оказалась мягким мешочком.
Ещё шуточка гнездарей? Подсунули, чтобы воришкой назвать?
«А если наговорённый подклад? Всему дому беда?»
Он мысленно призвал на помощь атю Жога, дедушку Единца Корня, всех святых родителей, чьим домом стала вечность Богов. Пронёс мешочек над огнём жирника… Ничего. Ни треска, ни зелёного язычка.
Затаил дыхание, дёрнул завязки.
На ладонь выпал верёвочный плетежок.
Свалявшийся в долгой носке. Косо вспоротый. Впитавший толику крови.
«Откуда… кто… Светелко?!»
Нет, не было у брата подобного плетежка. Такие надевают во имя обета. И снимают, только исполнив.
Но какой зарок был у Светелка, кроме клятвы о брате?
И почему плетежок прибыл тайно? Не Родительскому Дубу подарком, не гордым ознаком подвига?
Отчаявшись что-то понять, Жогушка присмотрелся к узлам.
Он все их знал. Ещё с той поры, когда ручонки впервые возмогли верёвку держать.
И вдруг повеяло… словно бы сквозняком из-за грани зримого мира…
Что-то было ему доверено. Ему одному.
Жогушка нахмурился, глухое предчувствие разбежалось ознобом между лопаток.
С атей Летенем посоветоваться? Может быть. Маме с бабушкой сказать? Ни за что!
«Вымахал, ребятище!»
Найдя слова для последних двух строк, Кербога задумался, не чинит ли обиды малым духам, живущим в снегу, под снегом, в потоках ветра, толкавшего скоморошню. Велика власть Предвечной Царицы, но, когда ресницы норовят примёрзнуть к щеке, а плетёные снегоступы всё тяжелей проминают уброд, каждую жалящую ледяную иглу трудно объяснить её волей. Ей ли, озирающей необъятные пространства земли, направлять лёт каждой белой крупинки? Впускать холод сквозь дырку в меховой рукавице?
Бычья тяжёлая голова, выбеленная снегом, забившим чёрные космы, сунулась под локоть остановившемуся Кербоге. Дохнула струйками пара. Он не глядя, привычно погладил шевелящийся нос. В руке, кажется, скрипели все суставы и жилы. Почти целый день Кербога тропил без смены и отдыха, обещанные приметы никак не показывались впереди… а сил, некогда беспредельных, год от году убывало.
– Ну что, дружок? Заплутали, – пользуясь тем, что внутри возка не могли услышать, сказал Кербога пристяжному. – Какой стороны держаться, ума не приложу.
Голос глухо звучал из-под меховой хари с повязкой.
Быки у почтенного скомороха были матёрые, съезженные, привычные каждый к своему делу. Коренник – стойкий, суровый, по-звериному честный. Пристяжной – хитроватый, умный и любопытный. Оба не хуже хозяина знали привычный круг зеленцов, год за годом объезжаемый скоморошней. Белые дороги рек, лесные угодья, грельники, кормовые оттепельные поляны…
За пределами круга дули голодные ветры, лютовали морозы, стерегли недобрые люди.
А не самовольничай, помилованный глумец!
Не забывай, чьим попущением воздух в грудь набираешь и пусть вполголоса, но поёшь. Куда собрался сбежать?
Пристяжной мотнул рогатой башкой, толкая замершего хозяина. Кербога в самом деле уже раздумывал, а не выбрать ли хоть какой-нибудь взлобок да не встать ли за ним на ранний ночлег. К утру буря, может, и не уляжется, но отдых даст силы стронуть возок… пройти ещё несколько вёрст… а уж там…
Новый тычок могучего оботура посунул Кербогу вперёд, едва не свалив. Бывший жрец оглянулся. Пристяжной взбивал снег раздвоенным копытом. Терпеливый коренник задрал голову, коротко, требовательно рявкнул. Быки что-то чуяли впереди.