– Справедливая! По воле твоей…
Кербога тяжело опёрся на посох-каёк. Тело казалось сухим и ломким, как мёрзлое дерево, уставшее противиться бурям.
Годы странствий наделили его привычкой считать шаги. Под правую ногу, не сбиваясь, не прерывая иных раздумий. Так вот, через тысячу сто пятнадцать шагов, на косогоре, вычищенном ветром до голого черепа, Кербога увидел след, врезанный в белую твердь десятками кованых тормозов.
Какое чутьё подсказало быкам, что здесь полозновица? Такие начатки дорог бывают недалеко от больших зеленцов, где сходится много разных путей. И ещё в теснинах-щельях, которые хлопотно объезжать. Но щелью начертание отрицало.
Стало быть, зеленец.
Вот только что тут за деревня и что за народ, Кербога понятия не имел. Соотнести начертание чужеземья с видимыми приметами он уже не надеялся.
За пятнадцать лет распоясанный истоптал несчётные вёрсты, но к тому времени, когда впереди в серой мгле обозначилось пуховое гнездо зеленца, его закалка была вычерпана почти до конца.
Быки остановились перед спуском, врезанным в пятисаженную толщу снега и льда. Кербога отправился вниз. На последнем снегу отвязал лапки, пошёл сквозь туман, стаскивая с головы куколь, тёплую харю, обледенелую, негнущуюся повязку. С тына никто не поспешил окликнуть его. Неволей вспомнились слухи, почерпнутые в Линовище. О питьевых кипунах, чьи струи тёмные подгорные токи насытили незаметной отравой. О внезапных поветриях: «…Назавтра пришли к ним, а вся свадьба как сидела за столами, так и сидит…» Кербога даже начал принюхиваться – веет ли дымом. Ноздри, обожжённые морозами дикоземья, не спешили распознавать запах.
В это время пристяжной, умница, проревел зычно и требовательно. Из-за тына, к облегчению скомороха, долетел немедленный отклик. Спустя время над обвершкой стены замаячил войлочный колпак, надетый на кудлатую голову.
– Здорово в избы, – сыскал голос Кербога.
Голова осведомилась:
– Сам, человече странный, чьих будешь?
– Мы – скоморохи перехожие, люди весёлые. Поём, гудим, людей веселим…
– Здесь благоверные мораничи живут, – объявил дозорный. – Богопротивникам вовсе не радые!
Кербога покачнулся при мысли о ночёвке в болочке, колеблемом ударами ветра. О сквозных струйках, сочащихся под бока… Однако буря, грозящая сдуть зеленец, всех роднит и сближает. Даже верных с неверными.
– Тебе, скоморошек, путь-дорожка кругом деревни, – удобрился местнич. – В купецкие ворота стучи смело, там пустят.
– Благодарствую на берёге, гостеприимец…
Кербога чужими пальцами натянул куколь, побрёл обратно к возку. Кованые снегоступы, изобретение Конового Вена, клацали по мокрому льду.
– Вставлю, пожалуй, в песню какую-нибудь, – бормотал Кербога, ведя послушных быков вдоль края тумана. После стояния перед запертыми воротами сугробы казались особенно непролазными.
Но не здесь. Не в этот раз, – бубнил Кербога, привычно облекая всякую мысль в склады скоморошьего сказа. Проскочить «купецкие» ворота он не боялся. К ним наверняка вёл такой же сход, вырубленный в снегу.
Когда пришло время вновь снимать лапки и одолевать туман, Кербогу уже ждали. Кованые полотна тяжело скрипели, распахиваясь навстречу. С ними управлялся красавец-парнище: косая сажень, юношеская борода, раздвинутая широкой улыбкой. Доброму молодцу помогал хроменький отрок. Ребята показались Кербоге братьями, занятными и забавными, особенно старший. Быки напряжённо фыркали и пыхтели, вытаскивая жилой возок по голой земле.
Могучий детинушка вдруг шагнул к скомороху:
– Давай пособлю, дядя Кербога.
Скоморох вскинул голову. Он не называл здесь своего имени. Кто? Какими судьбами?..
Окающий северный говор при рдяной андархской гриве – дикомытскими косами по плечам! Что-то зашевелилось в бездонной памяти сказителя… Парнище уверенно погладил тёплый нос пристяжного, взялся за круто выгнутый рог, улыбнулся шире прежнего:
– А то вы с дедушкой старые, а девка соплива.
…И полыхнуло! Житая Росточь… двое мальчишек, выбежавших помочь с оботурами… Чёрный свинец и жарое золото. Бесценные камни верилы, огненный, переливчатый мёд…
Кербога всплеснул руками и вновь спутал имя, наделив парня более, по его мнению, подходящим: