чтобы родители откровенно начали говорить с ним, с
нрачом, к которому они пришли за помощью, то они
замолкают, опускают глаза, прячутся в скорлупу не-
доверчивости. Психотерапевт всячески пытается их
раскачать, наконец спрашивает: «Скажите, а о чем
им говорите друг с другом, если не говорите с соб-
ственными детьми?» Родители переглядываются, сно-
па опускают глаза. «Мы редко говорим...» — вы-
давливает муж. «Мы ни о чем уже давно не гово-
рим...» — вырывается у матери. «Тогда зачем же вы
пришли сюда, если ничего не хотите говорить не
только друг другу, но и мне?» — спрашивает пси-
хотерапевт. И вдруг у матери пробивается: «Когда
моя мать была беременной мной, они вместе с отцом
были погребены под руинами после немецкой бом-
бежки. Все думали, что они убиты. Только наша со-
бака этого не думала. Она искала их и нашла по
запаху сквозь обломки. А когда нашла, стала ла-
ни., показывая другим людям место... Их спасли, и
спасли меня в животе моей матери... Так и я
сейчас вроде той собаки... То, что я вас привела
да обломки нашей семьи, это мой лай, а словами я
не умею...»
Великая метафора, случайно вырвавшаяся ИЗ
уст этой женщины, дала психотерапевту, по его соб-
стнеиному признанию, ключ к семейной трагедии
неразговаривания друг с другом. Он понял, что
поджигание мальчиком бумаги в мусорной корзине
было тоже чем-то вроде собачьего лая над облом-
ками — чтобы привлечь внимание взрослых. Психо-
м рапевт научил этих людей разговаривать друг с
другом, открывать друг друга для себя. На видео-
пленке запечатлены их разные встречи, и мы видим,
как на наших глазах семья меняется, скованность
исчезает, и они даже начинают улыбаться, хотя
чуть пугаются своих собственных, непривычных им
улыбок. Психотерапевт в заключение не подводит
ни к какому «хэппи энду» — он осторожен в про-
гнозах по поводу их будущих взаимоотношений. Но
надежда на неравнодушие друг к другу появилась,
затеплилась, хотя еще робко. Они хотя бы в перво-
начальной степени перестали быть существующими
телами, начали становиться еще неумело и неуклю-
же — сосуществующими душами.
Я люблю Гайд-парк и каждый раз, когда при-
езжаю в Англию, хожу туда. Мне нравится идея от-
крытого выплескивания людьми своих душ. Но на
этот раз Гайд-парк произвел на меня грустное впе-
чатление, может быть, потому, что я пришел туда
после тавистокского, неподдельно исповедального
фильма. В речах, затянутых в крахмальные ворот-
нички квакеров, и расхристанных анархистов, и бес-
нующихся националистов, и сексуальных пророков с
немытыми шеями я уловил одну из самых жалких
разновидностей актерства — игру в исповедальность.
Слушатели были в основном из иностранных турис-
тов. Гайд-парк стал чем-то вроде цирка. Кроме то-
го, я был опечален тем, что не увидел моего старого
безымянного знакомого — толстого, похожего на но-
сорога африканца, который всегда водружал свою
личную лестницу с портретом и красным знаменем
и безудержно говорил, мешая в речах и горькую
правду жизни, и зазывные ярмарочные шуточки. Но
что-то в нем было настоящее — в этом африканце,
полном отчаяния и одновременно вакхического озор-
ства. Я не нашел его на этот раз и невесело поду-
1.1 ал, что он, может быть, заболел или даже умер.
Ведь на моей памяти он говорил на этом углу, с
этой самой лестницы, уже без малого лет два-
дцать.
Но люди должны говорить друг с другом, долж-
ны выкладывать друг другу души — иначе они ста-
нут только телами. Без актерства, а так, как в Та-
вистоке, мало-помалу, с трудом подбирая слова, но
с каждым словом открывая для себя друг друга.
Хороших людей на земле большинство, но они орга-
низованы хуже, чем плохие...
Не в этом ли проблема и сегодняшней Англии,
и всего человечества?
«НЕОБЯЗАТЕЛЬНО ЛЮБИТЬ
ТОЛЬКО БОЛЬШИЕ ДЕРЕВЬЯ»
Парижские заметки
1
Голый до пояса, уже немолодой мужчина в чер-
ных колготках прохаживался напротив центра Пом-
пиду, зазывно поигрывая татуированными бицепса-
ми, пока не собралась толпа. Для начала мужчина
выпустил изо рта несколько клубов пламени. Затем