рожное цепляние за него. Но уже поздно. Может быть,
в конце концов они станут такими же, как отец, по-
забыв свой юношеский максимализм. Но своего от-
ца они уже не будут любить, даже если станут его
подобием. Они не будут его любить хотя бы потому,
что он старался их сделать такими же, как он сам.
Они не будут его любить потому, что их тоже не
будут любить их собственные дети: они станут не-
навидеть в собственных детях бывших себя и в са-
мих себя вариацию своего отца.
Ему, кстати, не так уж важно, любят ли они его
на самом деле. Но ему важно, чтобы они не смея-
лись над ним. Больше всего он боится их смеха.
Этот смех — крушение всего его салонного фанфа-
ронства. Невинный смех кажется ему жестоким,
ехидным. Но чем больше он корчится, как от ожо-
гов, от смеха собственных детей, чем больше он бо-
рется с ним, тем более этот смех становится менее
невинным и действительно жестоким. Невинный са-
дизм плоеного воротника, надеваемого на шею ка-
менной зверюги, может кончиться гарротой на отце
или еще на ком-нибудь другом. Подделываясь под
их жаргон, он становится еще смешней и сам бесит-
269
ся от этого. Расточаемая из его уст высокопарная
скука при попытках экскурсий с целью «поднятия
культурного уровня» приводит лишь к поднятию
уровня их издевательств. Он превращается в над-
смотрщика за душами, и музеи, куда он их насильно
затаскивает, пахнут для них, как концентрационный
лагерь. При чтении романа у меня было иногда ощу-
щение, что он вертится как заезженная пластинка на
одном и том же месте. Но так вертится на одном
и том же месте сладкая песенка лицемерного воспи-
тания, тайная цель которого — лишь подчинение.
Насилуемые даже культурой — это всего лишь на-
силуемые. Да разве это культура — смакование, по-
глаживание древностей? Разве можно ставить все
древности мира выше сегодняшних человеческих
страданий? Страдания — это самые вечные челове-
ческие древности, ценней которых нет ничего. Непо-
нимающий собственного ребенка уже этим некуль-
турен, какие бы «гонорис каусы» ни висели в золо-
ченых рамах на его стенах. Жизнь героя Саррот
пуста, хотя он старается ее загромоздить раритета-
ми. Издерганный мазохизм его постоянных мыслей
о смехе детей невольно превращается для него в
один из лелеемых фетишей. О чем он будет ду-
мать, бедняга, если они вдруг перестанут смеяться
над ним? Он нуждается в их смехе, чтобы любить
самого себя, страдающего, униженного, оскорбленного.
Любому эгоизму необходим чей-то другой эго-
изм, чтобы в борьбе с ним ценить себя еще больше.
В 1845 году Герцен писал в «Письмах об изу-
чении природы»: «Из поколения в поколение пере-
даются схоластические определения, разделения, тер-
мины и сбивают чистый и прямой смысл начина-
ющего, закрывая ему надолго — часто навсегда —
возможность отделаться от них».
Значение романа Натали Саррот в том, что она
выносит приговор схоластике воспитания. Такая
схоластика — лишь самозащита внутренней пустоты,
когда отцам нечего преподать детям за исключением
банальностей, от которых тошнит детей. Тогда дети
переходят к своей самозащите — к смеху. Эта са-
мозащита может стать самоубийственной, если смех
из невинного станет злорадным, циничным. Тогда,
смеясь над собственными нравственно обанкротив-
270
ншмися отцами, дети станут похожими на них, даже
если эта похожесть будет скрыта под кажущейся
наоборотностью.
На обратном пути я зашел на большую выстав-
ку Модильяни, где висели его прекрасные портре-
ты женщин с удлиненными думающими лицами.
Портрета Ахматовой здесь не было, но он как бы
прорисовывался на стене. Я думал о судьбе заме-
чательных женщин в искусстве, одна из которых —
Натали Саррот.
А потом черт меня занес на американский бое-
вик «Пульсация» режиссера Пальма, где пришлось
хлебнуть много, как говорят американцы, «кетчуп-
ной крови». Но из медицинского интереса я не ушел
на половине и честно досмотрел фильм до конца.
Вот его сюжет: женщина моется под душем. Тут
сквозь потолок на нее обрушивается насильник.
Дальнейшее сводится к бесконечным вариациям на
тему секса, извращений, патологических состояний ду-