ощущение природы — они близки вашему Есенину...
Я подумал о том, что трагическая малочислен-
ность поэзии во Франции имеет и свои исключения.
Я рассказал Сабатье о только что происходившем
рачговоре о поэзии с таксистом, который вез меня в
«Куполь». Он прекрасно знает не только француз-
ских поэтов, но и Пушкина, Маяковского и, к мое-
му удивлению, Есенина. Для московского таксиста
это было бы естественно, а вот для парижского...
Сабатье улыбнулся:
— Не принимайте таксистов за народные мас-
I ы Шоферы такси — индивидуалисты, они даже
вынуждены читать, когда нет пассажиров. Рабоче-
му, если он стоит перед изнурительным конвейером
и должен целый день повторять одни и те же дви-
м пня, тяжелее прорваться к поэзии, хотя и здесь
бывают исключения. К тому же поэзия сейчас без
рифм, и она трудней запоминается.
— Что же с матушкой-рифмой?
— Она исчезла из большинства поэтов (за иск-
лючением немногих, например, Пьера Эмманюэля и
ИФНЯ). Когда-то были громкие дискуссии между сто-
273
ройниками рифмы и ее противниками. Теперь они
стихли. Я заметил, что этот вопрос — за или против
рифмы — поднимается сейчас лишь посредственны-
ми поэтами, которые хотят, чтобы их заметили. Ни-
кто не занимается поисками свежих рифм. А вот в
средние века поэты были посмелее и рифмовали да-
же «имаж — арбр».
— Если бы я задал вам вопрос: кто были са-
мые великие пять писателей за всю историю миро-
вой литературы?
Сабатье ответил, не задумываясь:
— Гомер, Данте, Рабле, Уитмен, Толстой.
— А какой ваш самый любимый афоризм?
— Для того чтобы изменить жизнь, надо изме-
нить человека. Но человек не изменяется.
— Считаете ли вы, что это именно так? — спро-
сил я.
— Слишком много доказательств этому, — вздох-
нул Сабатье.
— Но ведь есть и другие доказательства, — не
сдавался я.
— Их не так много, как хотелось бы... Но вы пра-
вы, они все-таки есть, — и Сабатье вдруг пере-
менился, зажегся. — Я радовался вчера результа-
там выборов от всей души. Я всегда себя чувство-
вал левым, таким меня сделала моя биография.
Отец был кузнецом в Оверни. С двенадцати лет я
работал в типографии: мыл машины, подметал полы,
был наборщиком. В своем последнем романе я это
описал. Я вырос в рабочей среде, где социалистиче-
ская ориентация естественна. В 43-м году немцы
хотели увезти в Германию, но я бежал и вступил в
группу Сопротивления. Честно скажу, я не приспо-
соблен для того, чтобы воевать, и во время войны
чувствовал себя иногда Пьером Безуховым на Бо-
родинском поле. А когда я увидел в этой роли Бон-
дарчука, то сказал себе: это я в молодости.
— Верите ли вы, что человечество может услы-
шать голос поэта, восстающего против социальной
несправедливости?
— О, если я в чем-то уверен, так это в силе че-
ловеческого голоса! Роль поэта — это роль такого
голоса, который должен быть услышан всеми людь-
ми. Так было, начиная с Орфея. Я не считаю, что
274
одни люди должны считаться маленькими, а дру-
гие — большими. Это мое чисто писательское и по-
литическое убеждение.
Распрощавшись с Робером Сабатье и шагая по
парижским улицам под шумящими каштанами, вы-
бросившими в воздух свои накопленные за зиму в
почках белоснежные цветы, и небольшими, но тоже
честно зеленеющими кустами, я вспомнил слова На-
1 ал и Саррот: «Необязательно любить только боль-
шие деревья».
За три недели, проведенные в майском Париже,
я не изменил своей привычке бегать 4—5 километров
каждое утро. В районе, где я жил, к сожалению, не
было больших парков. Надев свои кеды с еще при-
липшей к ним переделкинской землей, я бегал по
кладбищу Пер-Лашез до его открытия для посети-
телей, и надеюсь, что всепонимающие могилы не
обиделись на меня.
Но я поневоле усмирял себя, замирая то перед
Стеной коммунаров, то перед памятником жертвам
фашизма, то перед неожиданно выныривающей из
листвы головой Лнри Барбюса.
Здесь лежат знаменитые своими творчеством и
подвигами люди и незнаменитые, но все они — лю-
ди: все их сбывшиеся и несбывшиеся надежды не-
отделимы от наших надежд. Кто может взять на се-
бя право искусственно разделять людей на малень-