вышел небритый,
растрепан, как веник,
а Примнтиво ко мне по-испански:
«Женя, дай денег!
Женя, дай денег!»
Дал.
Улыбнулся он смуглый,
лобастый:
«Грасиас!»1
А у него из-под мышки
двоеголосо сказали:
«Здравствуй!» —
два голопузеньких братишки.
Так мы и жили
и не тужили,
но вот однажды,
как праздный повеса,
я в дорогой возвратился машине,
а не случилось в кармане ни песо.
И Примитиво решил, очевидно,
что я заделался к старости скрягой,
да и брательникам стало обидно,
и отомстили они всей шарагой.
Только улегся, включив эйркондишен,
а под балкончиком,
как наважденье,
дети запели, соединившись:
«Женя, дай денег!
Женя, дай денег!»
Я улыбнулся сначала,
но после
вдруг испугала поющая темень,
ибо я стольких услышал в той просьбе:
«Женя, дай денег!
Женя, дай денег!»
В годы скитальчества и унижений
Женькою был я —
не только Женей.
И говорили бродяги мне:
«Женька,
Спасибо (исп.).
ты потерпел бы ишо —
хоть маленько.
Бог все увидит — ташшы свой крест.
Голод не выдаст,
свинья не съест».
Крест я под кожей тащил —
не на теле.
Голод не выдал,
и свиньи не съели.
Был для кого-то эстрадным и модным —
самосознанье осталось голодным.
Перед всемирной нуждою проклятой,
как перед страшно разверзшейся бездной,
вы,
кто считает, что я — богатый,
если б вы знали —
какой я бедный.
Если бы это спасло от печалей
мир,
где голодные столькие женьки,
я бы стихи свои бросил печатать,
я бы печатал одни только деньги.
Я бы пошел
на фальшивоменетчество,
лишь бы тебя накормить,
человечество!
Но избегайте
приторно-святочной
благотворительности,
как блуда.
Разве истории
недостаточно
«благотворительности» Колумба?
Вот чем его сошествье на сушу
и завершилось, как сновиденье —
криком детей,
раздирающим душу:
«Женя, дай денег!
Женя, дай денег!»
— У Колумба опять грязные ногти! Что мне де
лать с этим ирландцем! Мы же сейчас будем перехо
лить на укрупнение его рук! Где гример?! — по-италь
янски заверещал голый до пояса кактусопогий чело
вечек в драных шортах, с носом, густо намазанным
кремом от загара.
— А может быть, грязные ногти — это мужест-
венней?— задумался вслух кинорежиссер с красным,
как обожженная глина, лицом и белым от крема но-
сом, что тоже делало его похожим на кокаиниста.
Но съемка уже началась, несмотря на творческие
разногласия.
Лениво покачивались банановые пальмы. Они бы-
ли настоящие, но казались искусственными на фоне
декорационных индейских хижин без задних стен.
На циновке восседал Христофор Колумб — ирланд-
ский актер, страдающий от нестерпимо жмущих бот-
фортов, ибо свои, родные были в спешке забыты в
Испании на съемках отплытия «Санта-Марии». Си-
дящий рядом с Колумбом индейский касик Каона-
бо—японский актер с мужеством истинного самурая
молчаливо терпел на своей подшоколаденной гриме-
ром шее ожерелье из акульих зубов. Колумб величе-
ственно протянул касику нитку со стеклянными бу-
сами, весело подмигнув своим соратникам — наня-
тым в Риме задешево американским актерам, зара-
батывающим на спагетти-вестернах. Касик благого-
вейно прижал дар к мускулистой груди каратиста и с
достоинством передал Колумбу отдарок — золотую
маску из латуни. Массовка, набранная на набережной
Санто-Доминго из десятидолларовых проституток, изо-
бражающих девственных аборигенок, а также из суте-
неров и люмпенов, зверски размалеванных под крово-
жадных воинов, затрясла соломенными юбочками,
копьями и пестрыми фанерными щитами. Руки заколо-
тили по боевым барабанам под уже записанную зара-
нее музыку, звучащую из грюндиковских усилителей.
— Раскрываюсь... Фрукты!— прорычал камермен.
Кактусоногнй человечек толкнул в спину одну из або-
ригенок, и она поплыла к Колумбу, профессионально
виляя задом и покачивая на голове блюдо с тропи-
ческими фруктами из папье-маше, хотя натуральных
фруктов кругом было хоть завались.