чинений — словом, боролся против растленного за-
падного влияния и поощрял кредитами частную ини-
циативу. На просьбе министра информации и туриз-
ма Испании разрешить мне выступать со стихами в
Мадриде Франко осмотрительно написал круглым
школьным почерком: «Надо подумать». Поверх сто-
яла резолюция министра внутренних дел: «Только
через мой труп». Выступление не состоялось, но ге-
нералиссимуса как будто не в чем обвинить.
— Вива генералиссимо! Вива генералиссимо! —
хором скандировала толпа, и от ее криков в кафед-
ральном севильском соборе, наверно, вздрагивали
кости Колумба, если, конечно, они действительно там
находились.
Море отомстило —
расшвыряло
после смерти
кости адмирала.
С черепа сползли седые космы,
и бродяжить в море стали кости.
Тайно
по приказу королевы
их перевозили каравеллы.
Глядя в оба,
но в пустые оба,
ночью вылезал скелет из гроба
и трубу подзорную над миром
поднимал,
прижав к зиявшим дырам,
и с ботфорт истлевших,
без опоры,
громыхая,
сваливались шпоры.
Пальцы,
обезмясев,
не устали —
звезды,
словно золото,
хватали.
Но они,
зажатые в костяшки,
превращались мстительно в стекляшки.
Без плюмажа,
загнанно ощерен,
«Я—Колумб!» —
пытался крикнуть череп,
но, вгоняя океан в тоску,
ветер завывал:
«Фуку!
Фуку!»,
и обратно плелся в трюм паршивый
открыватель Индии фальшивой.
С острова на остров плыли кости,
будто бы непрошеные гости.
Говорят, они в Санто-Доминго.
Впрочем, в этом сильная сомнинка,
Может, в склепе, отдающем гнилью,
пустота,
и лишь труха Трухильо?
Говорят, в Севилье эти кости.
Тычут в них туристы свои трости.
И однажды,
с ловкостью внезапной,
тросточку скелет рукою цапнул —
видно, золотым был ободочек,
словно кольца касиковских дочек.
Говорят,
в Гаване эти кости,
как живые,
ерзают от злости,
ибо им до скрежета охота
открывать и покорять кого-то.
Если три у адмирала склепа,
неужели было три скелета?
Или жажда славы,
жажда власти
разодрали кости
на три части?
Жажда славы —
путь прямой к бесславью,
если кровь на славе —
рыжей ржавью.
Вот какая слава замарала,
как бесславье,
кости адмирала.
Когда испанские конкистадоры спаивали индей-
цев «огненной водой», то потом индейцы обтачивали
осколки разбитых бутылок и делали из них наконеч-
ники боевых стрел.
О, как я хотел бы навек закопать
в грязи, под остатками статуй
и новую кличку убийц «оккупант»,
и старую — «конкистадор».
Зачем в своих трюмах вы цепи везли?
Какая, скажите мне, смелость
все белые пятна на карте земли
кровавыми пятнами сделать?
Когда ты потом умирал, адмирал,
то, с боку ворочаясь на бок,
хрипя, с подагрических рук отдирал
кровь касика Каонабо.
Все связано кровью на шаре земном,
и кровь убиенного касика
легла на Колумбова внука клеймом,
за деда безвинно наказывая.
Но «Санта-Марией» моей родовой
была омулевая бочка.
За что же я маюсь виной роковой?
Мне стыдно играть в голубочка.
Я не распинал никого на крестах,
не прятал в концлагерь за проволоку,
но жжет мне ладони, коростой пристав,
вся кровь, человечеством пролитая.
Костры инквизиций в легенды ушли.
Теперь вся планета как плаха,
и ползают, будто тифозные вши,
мурашки всемирного страха.
И средневековье, рыча, как медведь,
под чьим-нибудь знаменем с кисточкой,
то вылезет новой «охотой на ведьм»,
то очередною «конкисточкой».
Поэт в нашем веке — он сам этот век.
Все страны на нем словно раны.
Поэт — океанское кладбище всех,
кто в бронзе и кто безымянны.
Поэта тогда презирает народ,
когда он от жалкого гонора
небрежно голодных людей предает,
заевшийся выкормыш голода.
Поэт понимает во все времена,
где каждое — немилосердно,
что будет навеки бессмертна война,
пока угнетенье бессмертно.
Поэт — угнетенных всемирный посол,