щего фестиваля.
Но Грасс не потерял своей буйволиности.
— Резолюцией! — прохрипел он. — В таком слу-
чае мы обязаны хотя бы выразить наше общее отно-
шение к фильму протестом. Я напишу проект.
— Я тоже напишу, — сказал я, предчувствуя, что
Грасс напишет нечто неподписуемое. Так оно и прои-
зошло.
— Вы слишком подчеркиваете, что фильм «про-
фашистский», а это уже политическое обвинение. Ис-
кусство должно стоять выше политики... В Италии
нет ни фашизма, ни профашистских настроений. От-
дельные группочки нетипичны... (Ого, давненько я не
слышал даже от самых наших суровых критиков
этого слова «нетипично»!) В Италии никогда не бы-
ло фашизма в том смысле, как у вас, в Германии,
синьор Грасс, — у нас, например, не было ни анти-
семитизма, ни газовых камер... Муссолини был все-
го-навсего опереточной фигурой — стоит ли прини-
мать его всерьез... — посыпалось со всех сторон на
Грасса от большинства членов нашего самого прогрес-
сивного в мире жюри.
За мой, менее жесткий проект резолюции схвати-
лись, как мне сначала показалось, даже восторжен-
но. Но началась коллективная правка — и это была
одна из самых страшных правок за всю мою тридца-
типятилетнюю литературную жизнь.
Резолюция читалась справа налево и слева на-
право, повторяя движение лицевых мускулов пред-
ставителя администрации, а также сверху вниз и сни-
зу вверх. Взвешивалось и мусолилось каждое слово,
пунктуация. Сначала я был в отчаянье, но постепен-
но вошел во вкус. С любопытством я ожидал, чем
все это кончится, беспрестанно меняя, переставляя,
вычеркивая в соответствии со всеми, часто взаимоис-
ключающими замечаниями.
Окончательный текст резолюции, в котором поч-
ти не осталось ни одного моего слова, был изящно
краток, как персидская стихотворная миниатюра:
«Мы, члены жюри Венецианского кинофестива-
ля, стоя на принципах свободы искусства, включаю-
щей неподцензурность, единодушно выражаем свой
нравственный протест сентиментальной героизации
фашизма в фильме «Кларетта», хотя мы и не запре-
щаем его показ на фестивале».
Я зачитал этот проект, созданный, так сказать,
всем творческим коллективом, но воцарилась мерт-
вая тишина, исключая буйволиное мычание Грасса,
недовольного резолюцией, как слишком мягкой.
И вдруг я понял, что резолюция и в этом виде не
будет подписана.
— А нужен ли вообще коллективный протест?—
наконец прервал тишину знаменитый итальянский
режиссер, с легким стоном массируя себе шейные
позвонки. — Каждый может высказать прессе свое
пение отдельно... В коллективных протестах всегда
1 и. нечто стадное... Я против нивелировки индивиду-
альностей... Кроме того, я уверен, что нашим про-
петом мы создадим только рекламу этому фильму,
которого, может быть, никто и не заметил бы...
—Зачем помогать реакции? — опять всплеснул
руками, как щупальцами, представитель админи-
страции.
Я любил этого знаменитого итальянского режис-
сера — особенно мне нравилось, как пол мятежным
презрительным взглядом девушки взлетали на воз-
дух отели и небоскребы, взорванные этим взглядом,
и реяла цветная рухлядь, вывалившаяся из шкафов,
и летали мороженые куры в целлофановых саванах,
наконец-то взмывшие в небо из холодильников.
Но он сам научил меня взрывать взглядом, и я
изорвал эту комнату, и закружились обломки стола
бессмысленных заседаний, и бесчисленные листки
черновиков так и неподписанной резолюции. И толь-
ко щупальца представителя администрации, порхая
отдельно от тела, все продолжали увещевающе
всплескивать и всплескивать.
— Так вот вы какие — левые интеллектуалы, за-
щитники свободы слова, — не выдержал я именно
потому, что любил этого режиссера.—Вы охотно под-
писываете любые письма в защиту права протеста
в России, потому что это вам ничего не стоит, а са-
ми боитесь подписать протест против собственной ма-
фии... А я-то, дурак, старался, переписывал.
Лицо знаменитого итальянского режиссера иска-
зилось, задергалось, и вдруг и заметил, как он старе-
ет на глазах с каждым словом, мучительно выбрасы-
ваемым из себя.