В зале засмеялись, и поднялся лес рук. Только
рука Цупы не поднялась, но я-то знал, что во время
прививки оспы за билет на матч «Динамо»—ЦДКА
он подсунул вместо себя другого мальчишку под иг-
лу медсестры.
— Не тот трус, кто высказывает сомнения в себе,
а тот трус, кто их прячет.
Смелость — это искренность, когда открыто го-
воришь и о чужих недостатках, и о своих... Но начи-
нать надо все-таки с самого себя... — сказал Фадеев
почему-то с грустной улыбкой.
Зал, только что аплодировавший Цупе, теперь так
же бурно зааплодировал писателю.
Величественная грудь представительницы гороно
облегченно вздохнула.
— Наш дорогой Александр Александрович дал нам
всем пример здорового отношения к своим недостат-
Кал, когда он учел товарищескую критику и создал
поныв, гораздо лучший вариант «Молодой гвар-
дии», — сказала она-
Фалеев снова ввинтил кончики пальцев в свои
белоснежные виски...
Мой старший сын
ковер мурыжит кедом.
Он мне, отцу,
и сам себе —
неведом.
Кем будет он?
Каким?
В шестнадцать лет
он сам —
еше не найденный ответ.
А\ой старший сын стоит на педсовете,
мой старший сын —
мой самый старший сын,
как все на свете
замкнутые дети,—
один.
Он тугодум,
хотя смертельно юн.
Петь у него проклятая привычка
молчать — и все.
К нему прилипла кличка
«Молчун».
По он в молчанье все-таки ершист.
Он взял и не по-нашему постригся,
и на уроке
с грозным блеском «фикса»
учИТбЛЪНИЦЯ крикнула:
«Фашист!»
Кто право аал такое педагогу
бить ложную гражданскую тревогу
и неубийцу —
хоть он утопись! —
убить презренным именем убийц?!
О, если бы из гроба встал Ушинский,
он, может быть, ее назвал фашисткой...
Но надо поспокойней, наконец,
Я здесь необъективен.
Я отец.
Мой старший сын —
он далеко не ангел.
Как я писал:
«застенчивый и наглый»,
стой i он,
как побритый дикобраз,
на педсовет не поднимая глаз.
Молчун,
ходящий в школьных стеньках разин
стоит он
антологией немой
ошибок грамматических и нравственных,
а все-таки не чей-нибудь,
а мой.
Мне говорят с печалью на лице:
«Есть хобби у него —
неотвечайство.
Ну отвечай же, Петя,
приучайся!
Заговори хотя бы при отце!
У вас глухонемой какой-то сын.
В нем —
к педагогам явная недобрость.
Позавчера мы проходили образ
Раскол ьникова...
Вновь молчал, как сыч...
Как подойти к такому молчуну?
Ну почему молчал ты,
почему?»
Тогда он кедом ковырнул паркет
и вдруг отмстил за сбритые волосья:
«Да потому, что в заданном вопросе
вы дали мне заранее ответ...»
И тут пошло —
от криков и до писка:
«Я спрашивала,
как заведено,
по всей методологии марксистской,
по четким уложеньям гороно...
Ну что ты ухмыляешься бесстыже?
Вы видите теперь —
нам каково?
Вы видите, какой ваш сын?»
«Я вижу».
И правда,
вдруг увидел я его.
...Мы с ним расстались после педсовета.
Унес он молчаливо сквозь толпу
саднящую ненайденность ответа
и возрастные прыщики на лбу.
И я молчун,
хоть на слово и хлесток,
молчун,
который мелет без конца,
зажатый,
одинокий, как подросток,
но без огца...
У меня есть еще два сына—Саша и Тоша. Их по-
ка не вызывают на педсоветы, поскольку Саше —
только шесть, а Тоше—пять.
Когда я учил Сашу читать, дело шло туго, но он—
очевидно, по Фрейду—мгновенно прочел вслух слово
«юбка». Как большинство детей на земле мои сыно-
вья постоянно около юбок, а не около моих шляю-
щихся неизвестно где штанов. Саша вовремя начал
ходить, вовремя заговорил. У Саши странная смесь
взрывчатой, во все стороны расшвыриваемой энергии
и неожиданных приступов подавленной сентименталь-
ности. Он может перевернуть все кверху дном, а по-
том вдруг замирает, прижавшись лбом к окну, по ко-
торому ползут струйки дождя, и долго о чем-то ду-
мает.
Тоша плохо отсасывал молоко, не рос, лежал
НепОДВИЖВО. Родничок на его голове не закры-
вался.