ченные в потолок:
— Простите меня, но это же средневековая ка-
мера пыток. Ребенку прежде всего нужен покой и
калорийная пиша!
А с Тошей продолжали работать, и врач-логопед,
с библейскими печальными глазами, Лариса, до-
ставала один за другим по новому звуку из его губ
волшебным металлическим прутиком с шариком на
конце.
А позавчера Тоша, когда мы, незаметно для не-
го, перестали поддерживать его за локти, впервые
начал подпрыгивать сам на старой раскладушке, как
на батуте, и сказал трудное полуслово «пры».
Поднять бы и Пегю,
и Сашу,
и Тошу,
на мам не свалив,
но если чужих, неизвестных, мне брошу,
я брошу своих.
Поднять бы сирот Кампучии,
Найроби,
спасти от ракет.
Детишек чужих,
как чужого народа,
нет.
Поднять бы мальцов из Аддис-Абебы.
всем дать им поесть,
шепнуть зулусенку:
«Хотелось тебе бы
Шекспира прочесть?»
И может, от голода в Бангладеше
тот хлопчик умрет,
который привел бы к единой надежде
всемирный наш род.
Заманчив проект социального рая,
но полная стыдь,
всех в мире детишек усыновляя,
своих запустить.
Глобальность порой шовинизма спесивей-
Я так ли живу?
Обнять человечество —
это красивей,
чем просто жену.
Я занят планетой,
раздрызгай,
раскрошен.
Не муж —
срамота.
Свой сын,
если он позаброшен, —
он брошен.
Он-г
как сирота.
Должны мы бороться за детские души,
должны,
должны...
По что, если под поучительской чушью
в нас нету души?
Учитель —он доктор,
а не поучи гель,
и школа —
роддом.
Сначала вы право учить получите —
учите потом.
Должны мы бороться за детские души,
но как?
Отвратно игрушечное оружие
в ребячьих руках.
Должны мы бороться за детские души
прививкой стыда,
чтоб не уродились
ни фюрер,
ни дуче
из них никогда.
Но прежде чем лезть с поучительством грозным
И рваться в бои
за детские души —
пора бы нам, взрослым,
очистить свои...
В 1072 году в городе Сент-Пол, штат Миннесота, я
читал стихи американским студентам на крытом ста-
ионе, стоя на боксерском ринге, с которого непре-
дусмотрительно были сняты металлические стойки
и канаты. Внезапно я увидел, что к рингу бегут мо-
лодые люди — человек десять. Я подумал, что они
хотят поздравить меня, пожать мне руку, и шагнул
к краю ринга. Лишь в последний момент я заметил,
что лица у них вовсе не поздравительные, а жесткие,
деловые и в руках нет никаких цветов. По залу про-
неслось многочисленное «а-ах!», ибо зал видел то,
чего не видел я,— еще нескольких молодых людей,
вскочивших на ринг сзади и набегавших на меня со
спины. Резкий толчок в спину швырнул меня вниз,
прямо под ноги подоспевшим «поздравителям». Все
было сработано синхронно. Меня, лежащего, начали
молниеносно и четко бить ногами. Единственное, что
мне запомнилось, — это ритмично опускавшаяся на
мои ребра, как молот, казавшаяся в тот миг гигант-
ской, рубчатая подошва альпинистского ботинка с
прилипшей к ней розовой оберткой от клубничной
жвачки. И еще: сквозь мелькание бьющих меня под
дых ног я увидел лихорадочные фотовспышки и моло-
денькую девушку-фоторепортера, которая, припав на
колено, снимала мое избиение так же деловито, как
меня били. Мой друг и переводчик Альберт Тодд
бросился ко мне, прикрывая меня всем телом. Ак-
тер Барри Бойс схватил стойку от микрофона и на-
чал орудовать ею, как палицей, случайно выбив зуб
ни в чем не повинному полицейскому. Опомнившие-
ся зрители бросились на нападающих, и, схваченные,
поднятые их руками, те судорожно продолжали коло-
тить ногами по воздуху, как будто старались меня
добить. Задержанные оказались родившимися в США
и Канаде детьми бандеровцев, сотрудничавших с Гит-
лером, как будто фашизм, не дотянувшийся во
время войны до станции Зима, пытался достать ме-
ня в Америке. Шатаясь, я поднялся на ринг и читал
еще примерно час. Боли, как ни странно, я не чув-
ствовал. На вечеринке после концерта ко мне подош-
ла та самая молоденькая девушка-фоторепортер. Ее