точеная лебединая шея была обвита, как змеями,
ремнями «Никона» и «Хассенблата».
— Завтра мои снимки увидит вся Америка...—
утешающе и одновременно гордо сказала она.
Возможно, как профессионалка она была и пра-
ва, но мне почему-то не захотелось с ней разговари-
вать. Профессиональный инстинкт оказался в ней
сильней человеческого инстинкта — помочь. И вдруг
я ощутил страшную боль в нижнем ребре, такую, что
меня всего скрючило.
— Перелома нет...— сказал доктор, рассматривая
срочно сделанный в ближайшем госпитале снимок. —
Есть надлом... Мне кажется, они угодили по старому
надлому... Вы никогда не попадали в автомобильную
аварию или в какую-нибудь другую переделку?
И вдруг я вспомнил. Вместо рубчатой подошвы
альпинистского ботинка с прилипшей к нему розовой
оберткой от клубничной жвачки я увидел над собой
также вздымавшийся и опускавшийся на мои ребра
каблук спекулянтского сапога с поблескивавшим по-
лумесяцем стальной подковки, когда меня били на
I аре сорок первого года. Я рассказал эту историю
доктору и вдруг заметил в его несентиментальных
глазах что-то похожее на слезы.
— К сожалению, в Америке мы плохо знаем, чго
ваш народ и ваши дети вынесли во время войны...—
сказал доктор.— Но то, что вы рассказали, я увидел
как в фильме... Почему бы вам не поставить фильм
о вашем детстве?
Так во мне начался фильм «Детский сад» — от
удара по старому надлому.
С моего первого надлома по ребру я больше всего
ненавижу фашистов и спекулянтов.
Бьют по старому надлому,
бьют по мне —
по пацану,
бьют по мне —
по молодому,
бьют по мне —
почти седому,
объявляя мне войну.
Бьют фашисты,
спекулянты
всех живых и молодых,
каблучищами
таланты
норовя пырнуть под дых.
Бьют по старому надлому
мясники
и булочники.
Бьют не только по былому —
бьют
по будущему.
Сотня черная всемирна.
Ей с нейтронным топором,
как погром антисемитский,
снится атомный погром.
Под ее ногами — дети.
В них она вселяет страх
и террором на планете,
и террором в небесах.
По идеям бьют,
по странам,
топчут нации в пыли,
бьют по стольким старым ранам
исстрадавшейся земли.
Но среди любых погромов,
чуждый шкворню и ножу,
изо всех моих надломов
я неслом ленность сложу.
Ничего, что столько маюсь
с черной сотнею в борьбе.
Не сломался...
Не сломаюсь
от надлома на ребре!
— Какие дураки...— усмехнулся Пабло Неруда,
просматривая свежий номер газеты «Меркурио», где
его в очередной раз поливали довольно несвежей гря-
зью.— Они пишут, что я двуликий Янус. Они меня не-
дооценивают. У меня не два, а тысячи лиц. Но ни од-
но из них им не нравится, ибо не похоже на их ли-
ца... И слава богу, что не похоже...
Стояла редкая для Чили снежная зима 1972-го,
и над домом Пабло Неруды, похожим на корабль,
с криками кружились чайки, перемешанные с тревож-
ным предупреждающим снегом...
Есть третий выбор — ничего не выбрать,
когда две лжи суют исподтишка,
не превратиться в чьих-то грязных играх
ни в подхалима, ни в клеветника.
Честней в канаве где-нибудь подохнуть,
чем предпочесть сомнительную честь
от ненависти к собственным подонкам
в объятия к чужим подонкам лезть.
Интеллигенту истинному срамно,
гордясь незавербованной душой,
с отечеством своим порвав рекламно,
стать заодно с реакцией чужой.
Была совсем другой интеллигентность,
когда в борьбе за высший идеал
непредставимо было, чтобы Герцен
свой «Колокол» у Шпрингера издал.
Когда твой враг — шакал, не друг — акула.
Есть третий выбор — среди всей грызни
сесть меж двух стульев — если оба стула
по-разному, но все-таки грязны.
Но трети выбор мой — не просто «между».
На грязных стульях не сошелся свет.
Мой выбор — он в борьбе за всенадежду.
Без всенадежды гражданина нет.
Я выбрал то, чего не мог не выбрать.
Считаю одинаковой виной —
перед народом льстиво спину выгнуть
и повернуться к Родине спиной.
Рука генерала Пиночета не показалась мне силь-