ной, когда я пожал ее, — а скорее бескостной, бес-
кровной, бесхарактерной. Единственно, что неприятно
запомнилось,— это холодная влажнинка ладони. В мо-
ей пожелтевшей записной книжке 1968 года после зва-
ной вечеринки в Сантьяго, устроенной одним из ру-
ководителей аэрокомпании «Лан-Чили», именно так
и зафиксировано в кратких характеристиках гостей:
«Ген. Пиночет. Провинц. Рука холодн., влажн.». Мы
о чем-то с ним, кажется, говорили, держа бокалы с
одним из самых прекрасных вин в мире — «Макулем».
Если бы я мог предугадать, кем он станет, я бы, ви-
димо, был памятливей. Второй раз я его видел в 1972-м
на трибуне перед Ла Монедой, когда он стоял за
спиной президента Альенде, слишком подчеркнуто
говорившего о верности чилийских генералов, как
будто он сам старался себя в этом убедить. Глаза Пи-
ночета были прикрыты черными зеркальными очка-
ми от бивших в лицо прожекторов.
Третий раз я увидел Пиночета весной 1984-го,
когда я транзитом летел в Буэнос-Айрес через
Сантьяго.
Генерал самодовольно, хотя несколько напряжен-
но, улыбался мне с огромного портрета в аэропорту,
как бы говоря: «А вы-то меня считали провинциа-
лом». Под портретом Пиночета был газетный киоск,
где не продавалось ни одной чилийской газеты.
Когда я спросил продавщицу — почему, она огляну-
лась и доверительно шепнула:
— Да в них почти нет текста... Сплошные белые
полосы — цензура вымарала... Даже в «Меркурио»...
Поэтому и не продаем...
А рядом, в сувенирном магазинчике, я, вздрогнув,
увидел дешевенькую ширпотребную чеканку с профи-
лем Пабло.
Им стали торговать те, кто его убили.
На Риепте а"е Ьоз 5изр1го5,
на Мосту Вздохов,
я,
как призрак мой собственный, вырос
над побулькиваньем водостоков.
Здесь ночами давно не вздыхают.
Вздохи прежние
издыхают.
Нож за каждою пальмою брезжит.
Легче призраком быть —
не прирежут.
В прежней жизни
и в прежней эпохе
с моей прежней —
почти любимой
здесь когда-то чужие вздохи
мы подслушивали над Лимой.
И мы тоже вздыхали,
тоже
несмущенно и виновато,
п вселенная вся
по коже
растекалась голубовато.
И вздыхали со скрипом,
туго
даже спящие автомобили...
Понимали мы вздохи друг друга,
ну это и значит —
любили.
Никакая не чегеваристка,
вздохом втягивая пространство,
ты в любви не боялась риска —
это было твое партизанство.
Словно вздох,
ты исчезла, Ракель.
Твое древнее имя из библии,
как болота Боливии гиблые,
засосала вселенская цвель.
Сам я сбился с пути,
полусбылся.
Как Раскольников,
сумрачно тих,
я вернулся на место убийства
наших вздохов —
твоих
и моих.
Я не с той,
. и со мною не та.
Сразу две подтасовки,
подмены,
и облезлые кошки надменны
на замшелых перилах моста,
и вздыхающих нет.
Пустота.
И ни вздохами,
и ни вяканьем
не поможешь.
Полнейший вакуум.
Я со стенами дрался,
с болотностыо,
но с какой-то хоть жидкой,
но плотностью.
Окружен я трясиной
и кваканьем.
Видно, самое жидкое —
вакуум.
Но о вакуум бьюсь я мордою —
видно,
вакуум —
самое твердое.
Все живое считая лакомым,
даже крики глотает вакуум.
Словно вымер,
висящий криво,
мост,
одетый в зеленый мох.
12 Е. Евтушенко
Если сил не хватает для крика,
у людей остается вздох.
Человек распадается,
тает,
если сил
и на вздох не хватает.
Неужели сентиментальность
превратилась в растоптанный прах
и убежища вздохов
остались
только в тюрьмах,
больницах,
церквах?
Неужели вздыхать отучили?
Неужели боимся вздохнуть,
ибо вдруг на штыки,
словно в Чили,
чуть расправясь,
напорется грудь?
В грязь уроненное отечество
превращается
в пиночетество...
На Риеп1е де 1оз Зизркоз
рядом с тенью твоей,
Ракель,
ощущаю ножей заспинность
и заспинность штыков
и ракет.
Только море вздыхает грохотом,
и вздыхают пьянчужки
хохотом,