разъединительна, соединять можно только правдой.
Опасна не только разобщенность с живыми, но и
разобщенность с мертвыми. Для молодого писателя
разобщенность с классиками то же самое, что разоб-
щенность с Родиной. Классики думали о будущих пи-
сателях и передавали им через пространство времени
свои заветы. Небрежное обращение с этими заветами
пагубно.
Гоголь писал, обращаясь и к нам, его потомкам:
«Скорбью ангела загорится наша поэзия и, ударив-
ши по всем струнам, какие есть в русском человеке,
внесет в самые огрубелые души святыню того, чего
никакие силы и орудия не могут утвердить в челове-
ке, вызовут к нам нашу Россию — нашу русскую
Россию — не ту, которую показывают нам грубо ка-
кие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вы-
зывают нам из-за моря очужеземившиеся русские, но
ту, которую извлечет она из нас же, и покажет таким
образом, что все до единого, каких бы ни были они
различных мыслей, образов воспитания и мнений, ска-
жут в один голос: это — наша Россия».
Уроки русской классики — это уроки отношения
к Родине и человечеству.
ГРАЖДАНСТВЕННОСТЬ —
ВЫСШАЯ ФОРМА САМОВЫРАЖЕНИЯ
Есть выражение «войти в литературу», которое по-
рой употребляется с обескураживающей легковесно-
стью. Литература — это часть истории, и войти в нее
означает войти в историю. Литература начинается со
сказанного впервые. Сказанное впервые всегда звучит
как полновесный мужской удар кулаком среди уют-
ного постукивания доминошных костяшек литератур-
ного «козлозабивательства». Но удар кулаком по сто-
лу, заявляющий: «Я пришел!», оправдан только тог-
да, когда пришел не только ты сам, а вместе с то-
бой пришло нечто большее, чем ты, — когда весь
опыт предыдущих поколений могуче брезжит за тво-
ими плечами, а страницы, написанные тобой, трепещут
в твоих руках, как живой, уникальный документ опы-
та нового поколения.
Молодой писатель без хотя бы намерения сказать
что-то никем до него не сказанное — явление про-
тивоестественное. На свете нет людей, которым не-
чего сказать. Каждый новый человек в человечест-
ве обладает своими единственными тайнами бытия, и
каждому человеку есть что сказать именно впервые.
Продерешься к собственной душе — найдешь и соб-
ственные слова. Эпигоны—просто-напросто слабоволь-
ные люди, по трусости или по лени не пробившиеся
к собственной душе. Внутри каждого человека, будь
то приемщица химчистки, увенчанный лаврами генерал,
дворник или космонавт, крестьянка или балерина,
живет и чаще всего погибает хотя бы одна потенци-
ально великая книга их жизни, где все неповторимо,
все единственно. Даже жизнь любого закоренелого
бюрократа по-своему уникальна, как эволюция чело-
веческого невинного существа, торкавшегося ножон-
ками во чреве матери, до расчеловеченной, обумажен-
ной особи. Но нам еще неизвестна книга «Исповедь
бюрократа». А жаль. Было бы поучительно. Порой
самые замечательные люди, рассказывая истории из
своей жизни, становятся косноязычными, путаются во
второстепенном, а если и оказываются прекрасными
застольными рассказчиками, то, прикасаясь пером к
бумаге, невыносимо ускучняют жизнь. К счастью, есть
и хорошие мемуары, но они принадлежат, за редки-
■
ми исключениями, перу знаменитостей, а приемщи-
цы химчисток, дворники и многие-многие другие ме-
муаров не пишут.
Большая литература — это художественные мему-
ары человечества. В каком бы жанре большой писа-
тель ни работал, он прежде всего документалист, по-
тому что его творчество — это эмоциональный
художественный документ, составленный не только на
основании всего написанного, но и всего еще не напи-
санного. Выражая только самих себя, мы на самом
деле не поднимаемся до самовыражения. Есть писа-
тели самих себя, но это не большая литература. Боль-
шая литература — это писатели людей. Большая ли-
тература — это победа над смертью, дорастающая до
уровня еще недоступного медицине воскрешения лю-
дей, о чем мечтал своеобразнейший философ-идеа-
лист Федоров. Конечно, без самовыражения нет ис-
кусства. Но когда самовыражение превращается в