Я была молода еще,
хороша еще,
и над газовой плиткой
подсушивала портупею,
чтоб она поскрипывала
более устрашающе.
359
Я вступила в полицию
по убеждениям,
а отчасти —
от ненависти к учреждениям,
но полиция
оказалась учреждением тоже,
и в полиции тоже —
рожа на роже.
Я была
патриотка
и каратистка,
и меня из начальства никто не тискал,
правда, насиловали глазами,
но это — везде,
как вы знаете сами.
Наши агенты
называли агентами
всех,
кого считали интеллигентами.
И кого я из мыслящих не арестовывала?
Разве что только не Аристотеля.
В квартиры,
намеченные заранее,
я вламывалась
наподобие танка,
и от счастья
правительственного задания
кобура на боку
танцевала танго.
Но заметила я
в сослуживцах доблестных,
что они
прикарманивают при обысках
магнитофоны —
а особенно видео,
и это
меня
идеологически обидело.
И я постепенно поняла не без натуги
то, что не каждому понять удастся,—
какие отвратные
у государства слуги,
360
какие симпатичные
враги у государства.
11 однажды один
очень милый такой «подрывной элемент»
улыбнулся,
глазами жалея меня,
как при грустном гадании:
«Эх, мучача...
А может быть, внук твой когда-нибудь
на свиданье придет
не под чей-нибудь —
мой монумент...»
Он сказал это, может, не очень-то скромно,
но когда увели его не в тюрьму,
а швырнули в бетономешалку,
бетон выдающую
с кровью,—
почему-то поверила я ему.
Он писателем был.
Я припрятала при конфискации
тоненький том,
а когда я прочла —
заревела,
как будто пробило плотину,
ибо я поняла
не беременным в жизни ни разу еще
животом,
что такие, как он,
и спасали мою Аргентину.
Л другого писателя
в спину пихнули прикладом при мне
и поставили к стенке,
но не расстреляли, подонки,
а размазали тело его
«студебекером»
по стене
так, что брызнули на радиатор
кровавые клочья печенки.
Все исчезли они без суда.
Все исчезли они без следа.
Проклиная свое невежество
патриотической дуры,
я ушла из полиции
и поклялась навсегда
стать
учительницей литературы!
И теперь я отмаливаю грехи
в деревенской школе,
куда попросилась,
и крестьянским детишкам
читаю стихи
этих исчезнувших —
«с1еьарагес1а,05».
А ночами
я корчусь на безмужней простыне,
с дурацкими коленками,
бессмысленно ногастая,
и местный аптекарь
украдкой приходит ко мне
и поспешно ерзает,
не снимая галстука.
Даже голая
с кожи содрать не могу полицейской формы.
Чтоб дети мои и аптекаря
во чреве моем потонули,
я глотаю в два раза больше нормы
противозачаточные пилюли.
Некоторые мечтают
хотя бы во сне наЕести
полицейский порядок,
чтоб каждому крикнуть:
«Замри!»
А я каждный день
подыхаю от ненависти
к любому полицейскому
на поверхности земли.
Ненавижу,
когда поучает ребенка отец,
не от мудрости
полысевший,
ненавижу, когда в педагогах —
и то полицейщина.
Так я вам говорю,
Магдалена,
бывшая женщина-
полицейский
и, к сожалению,
бывшая женщина...
Ровно посередине Амазонки горел пароход.
Пароход был маленький, обшарпанный, под эк-
вадорским флагом. По пылающей палубе мета-
лись люди. Но в воду они броситься боялись, потому-
что Амазонка кишела пираньями, оставляющими в те-
чение минуты только скелет от человеческого тела.
Две спущенные на воду лодки перевернулись, ибо
были перегружены, и ни один из людей не выплыл.
Трагедия оставшихся на борту людей была в том, что
пароход горел именно посередине.
Несколько индейцев на перуанском берегу, где
стоял и я, бросились к своим каноэ, но начальник по-
лиции остановил их:
— Не суйтесь не в свое дело... Все-таки это бли-
же не к нашей, а к бразильской территории... Ней-
тральные воды... К тому же эквадорский флаг. Я да-