Пушкин не угадывал, как надо любить народ, не
приготовлялся, не учился. Он сам вдруг оказался
народом». Это гораздо шире проблемы «входа-выхо-
да» в народ или из народа. Если один из героев Анд-
рея Платонова говорит: «Без меня народ неполный»,
то о Пушкине можно сказать: «Без Пушкина нет
народа». Меряя свою жизнь самой высочайшей ме-
рой — интересами народа, мы, русские советские поэ-
ты, должны мерить нашу работу в поэзии высочай-
шей духовной и профессиональной мерой — Пуш-
киным.
Это вовсе не означает тотального возвращения в
ямбы и хореи «блудных детей» русского стиха, загу-
лявших с ассонансными рифмами на расшатанных
ступеньках поэтических «лесенок». Старику ямбу и
старушке глагольной рифме еще далеко до пенсии.
Но я думаю, что они сами с доброжелательным любо-
пытством будут рады поглядеть на наши самые риско-
ванные экспериментальные виражи и даже добро-
душно похлопают наш юный русский верлибр по его
далеко еще не могучему плечу.
Пушкин был новатором в области формы для сво-
его времени, и ему наверняка были бы противны
приторные подражательства Пушкину или Фету на-
ших новоявленных классицистов. Старик ямб еще со-
служит свою службу, но думать, что это конечная
форма русского стиха, наивно или трусливо. Пытаться
насильственно втиснуть в онегинскую строфику эпоху
Хиросимы, полета на Луну, Братской ГЭС и КамАЗа,
отвергая все иные попытки расширить границы фор-
мы, по сути дела «хвостовизм» на новом этапе, столь
высмеянный в свое время самим Пушкиным.
Мы должны не заимствовать пушкинскую форму,
а учиться его отношению к форме: нахождение не
только волшебного порядка слов, но и волшебного
соответствия этого порядка эпохе. В то же время
грешно, прикрываясь тезисом о рваном ритме эпохи
синхрофазотронов, распускать форму до атомного
распада. Об этом когда-то точно заметил Пушкин:
«Один из наших поэтов говорил гордо: «Пускай в
стихах моих найдется бессмыслица, зато уж прозы
не найдется...» Красивое выражение: «Метафора —
мотор формы» — сомнительно как панацея. Пушкин
был мастером метафор. «Нева металась, как больной
в своей постели беспокойной» написано было за много
десятилетий до появления Пастернака, однако пре-
лесть безметафорной исповедальной естественности,
утвержденная Пушкиным, не меньшая, а может быть,
гораздо большая сила, чем самая эффектная метафора.
Одновременно Пушкин выступал против литератур-
ного педантизма, однако не отвергая его безогово-
рочно: «Педантизм имеет свою хорошую сторону. Он
только тогда смешон и отвратителен, когда мелко-
мыслие и невежество выражаются его языком». Пуш-
кин не жаловал прозаизмы, но вместе с ними и на-
тужную высокопарность «поэтизмов»: «Мы не только
еще не подумали приблизить поэтический слог к бла-
городной простоте, но и прозе стараемся придать
напыщенность... Сцена тени в «Гамлете» вся писана
шутливым, даже низким слогом, но волос становится
дыбом от гамлетовских шуток».
Мы нередко опресняем, ускучняем наш великий
язык, а то, наоборот, «интересничаем», коверкая его,
равно обедняя язык и канцелярским занудством, и
словесным жонглированием. Реакцией некоторых поэ-
тов на дурное обращение с языком бывает умышлен-
ное создание так называемых «тонких стихов» в про-
тивовес «стихам грубым». Но умысел в искусстве
саморазоблачителен, даже если он прикрывается
изящной мантильей тонкости: где тонко, там и рвется.
Об этих намеренно тонких стихах Пушкин сказал:
«Тонкость не доказывает еще ума. Глупцы и даже
сумасшедшие бывают удивительно тонки. Прибавить
можно, что тонкость редко соединяется с гением,
обыкновенно простодушным, и великими характера-
ми, всегда откровенными».
В Пушкине есть что-то от живой, дышащей моде-
ли человека будущего. Великий поэт не просто пас-
сивно мечтает о будущем — он приближает, притя-
гивает будущее к настоящему, как магнит, ибо он
сам — будущее, заключенное в настоящем. Мне бы
очень хотелось, чтобы люди и нашего сегодня, и
нашего завтра были хоть немножко похожи на Пуш-
кина. Конечно, Пушкин в области современных наук
был бы неграмотнее любого нынешнего школьника.