Одну печаль свою, уныние одно
Унылый чувствовать способен.
Для того чтобы понять истоки трагической эле-
гичности Баратынского, не надо забывать о том, чго
он переживал разгром декабристского движения и
для него будущее было повешено. В «Послании Дель-
вигу» Баратынский даже пытался уверить друга в
том, что он «идет вперед с надеждою веселой». Но
даже этот эпитет звучит с какой-то горькой самоиро-
нией, и еще угорчается, если взглянуть на дату напи-
сания — конец 1821 года. Все мысль да мысль? Но
не забудем и случайную обмолвку: «...да тут и чело-
век...» Когда мысль неравнодушна, когда она — во
имя других, мысль становится формой чувства. Когда
читаешь стихи Баратынского, то как будто загляды-
ваешь в дневник, где ничто не скрыто. Эта безжало-
стная самоосуждающая исповедальность гораздо воз-
вышенней, чем фанфаронство поэтов, считающих себя
непогрешимыми. Немучающийся человек — явление
вообще неестественное. Если человек счастлив в сво-
ей личной жизни, то столько чужих страданий еще
бродит по земле, что абсолютно быть счастливым
морально преступно. У Баратынского было необыкно-
венно развито чувство чужой несчастности, а не толь-
ко своей. А говоря о себе, он сомневался даже в соб-
ственном таланте:
Мой дар убог, и голос мой негромок..,
Впрочем, дальше проявлялась сила преодоления
этих сомнений:
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие...
Баратынский мог быть, впрочем, счастлив и при
жизни, хотя бы потому, что у него был такой редкий
читатель, как Пушкин, ставивший его выше Парни
и Батюшкова. Что такое вообще негромкий голос?
Иногда сказанное вполголоса или даже шепотом мо-
жет быть услышано очень далеко во времени, а пусто-
порожний грохот, который оглушает уши сегодня,
завтра бесследно растворится в Лете.
Баратынский часто боится сильных чувств, потому
что опыт многих обманутостей подсказывает ему, что
«и это пройдет».
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей.
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней.
Но нет-нет и пушкинская искорка вдруг просверк-
нет в туманно мерцающих элегиях, доказывая, что
певцу печали было противно жеманное нытье, кото-
рым добивались любви у непритязательной публики
поэты, занимавшиеся «шантажом .сентиментально-
стью».
Живи смелей, товарищ мой,
Разнообразь досуг шутливый...
Баратынский умел с веселой злостью отчитать за
возвышенное занудство салонных стихотворцев:
В своих стихах он скукой дышит;
Жужжаньем их наводит сон.
Не говорю: зачем он пишет,
Но для чего читает он?
Веселая злость переходит в беспощадную насмешку:
Отчизны враг, слуга царя,
К бичу народов — самовластью
Какой-то адскою любовию горя,
Он не знаком с другою страстью.
Скрываясь от очей, злодействует впотьмах,
Чтобы злодействовать свободней.
Не нужно имени, у всех оно в устах,
Как имя страшное владыки преисподней.
Ставя выше всего мысль, он и презирал более
всего антимысль — то есть, попросту говоря, глупость.
Баратынский не находил глупость только смешной,
а справедливо считал ее социально опасной:
Как сладить с глупостью глупца?
Ему впопад не скажешь слова.
Другого проще он с лица,
Но мудреней в житье другого.
Он всем превратно поражен,
И все навыворот он видит,
И бестолково любит он,
И бестолково ненавидит.
Подражания в те времена не считались большим
грехом — ими даже кокетничали. Когда Пушкин в
скобках писал «Подражание», то это не было кокет-
ством, а данью уважения или иногда самозащитой.
Но развелось невесть сколько поэтов, просто-напросто
подворовывающих, да еще и без признаний в этом.
Их муза, но афористичному выражению Баратын-
ского:
Подобна нищей развращенной,
Молящей лепты незаконной
С чужим ребенком на руках...
За редким исключением Пушкина, Дельвига, чи-
татели одаряли поэзию Баратынского лишь на ходу,
да и то «небрежной похвалой». Но сила «лица необ-
щего выраженья» Баратынского такова, что его ни
с чьим не спутаешь. Пророческим оказалось стихо-
творение «Последний поэт»: