красове Россия заговорила не витиеватым, стилизо-
ванным «под народ» языком, а языком собственным —
сочным в соленой шутке, душераздирающе обнажен-
ным в своей вековой печали по свободе, изумленно-
нежным в своем разговоре с природой. Когда пере-
читываешь Некрасова, порой трудно понять, где у
него заимствованное из фольклора, а где собствен-
ное, уже давно ставшее в нашем восприятии фольк-
лором. Лучшие некрасовские стихи о крестьянстве
обладают неизъяснимой прелестью тайно подслушан-
ного и бережно записанного. Да разве можно высо-
сать из пальца такое: «Меж высоких хлебов затеря-
лося небогатое наше село. Горе-горькое по свету шля-
лося и на нас невзначай набрело». Какая пропасть
между некоторыми так называемыми поэтами-песен-
никами, и посегодня отравляющими эфир приторным
душком псевдонародности, и этой могучей, естественно
песенной стихией! Впрочем, сам Некрасов когла-т
сказал: «Один славянофил, то есть человек, видя щи
национальность в охабнях, мурмолках, лаптях и ред"
ке и думающий, что, одеваясь в европейскую одежд
нельзя в то же время остаться русским, нарядилс
в красную шелковую рубаху с косым воротом, в са
поги с кисточками, в терлик, мурмолку и пошел в та-
ком наряде показывать себя городу. На повороте из
одной улицы в другую обогнал он двух баб и услышал
следующий разговор: «Вона! вона! Гляди-ко, матка,—
сказала одна из них, осмотрев его с диким любопыт-
ством. — Глядь-ка, как нарядился! должно быть,
иностранец какой-нибудь!» Вся история русской клас-
сики доказывает, что ни один великий национальный
поэт не может быть националистом. Некрасов мог
бы сказать и о себе самом: «Не пощадил он ни льсте-
цов, ни подлецов, ни идиотов, ни в маске жарких
патриотов благонамеренных воров». Официозному
лжепатриотизму — или слепому, или умышленно при-
щурившемуся, или трусливо глядящему вполглаза —
Некрасов противопоставил ставший моральным прин-
ципом русской классики девятнадцатого века, возве-
щенный еще Чаадаевым, «патриотизм с открытыми
глазами». Некрасов писал: «Я должен предупредить
читателя, что я поведу его по грязной лестнице, в
грязные квартиры, к грязным людям... в мир людей
обыкновенных и бедных, каких больше всего на све-
те...» Любовь дает право и на горькие упреки тому,
кого любишь, даже если это народ. Обобщенная иде-
ализация — это вид вольного или невольного его
принижения. Некрасов излишним возвышением не
впал в заблуждение, свойственное некоторым народ-
никам, видевшим в народе монолитного идола, испол-
ненного только неизреченной мудрости. Он горестно
порой замечал на лицах воспетых им крестьянок «вы-
раженье тупого терпенья и бессмысленный вечный
испуг» или то, что «люди холопского званья сущие
псы иногда. Чем тяжелей наказанье, тем им милей
господа». Его мучила общественная забитость народа:
«Но спит народ под тяжким игом, боится пуль, не
внемлет книгам». Иногда Некрасов впадал в граж-
данскую хандру, одинаково не находя опоры не толь-
ко в столицах, но и там, где вековая тишина: «Лите-
ратура с трескучими фразами, полная духа античело-
вечного. Администрация наша с указами о забира-
нии первого встречного. Дайте вздохнуть! Я простился
с столицами, мирно живу средь полей, по и крестьяне
с унылыми лицами не услаждают очей. Их нищета,
их терпенье безмерное только досаду родит... Что же
ты любишь, дитя легковерное, где же твой идол
стоит?» Поэзия Некрасова потому и стала народной,
что народ не был для него безличным символом по-
клонения, а был Орипой, матерью солдатской, легки-
ми на ногу и песню коробейниками, замерзающей
иод спасительно убийственным дыханием Мороза
Дарьей, крестьянскими детьми, прижавшимися удив-
ленными глазенками к щелям сарая. Не опускаясь
до заискиванья перед пародом, Некрасов не позво-
лял себе обижать народ неверием в его нравствен-
ные силы. Боль и надежда в некрасовском ощущении
отечества нерасторжимы, — да и сама надежда вы-
плавлена из боли: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и
могучая, ты п бессильная», «...ты и забитая, ты и
всесильная, матушка Русь!» Эту надежду подкрепляла
гордость сохраненной народом красотой человечности