в бесчеловечном обществе физического и морального
крепостничества, гордость талантливостью русского
человека, не убиваемой никаким полицейским режи-
мом. Некрасов гневно отводил от русского работя-
щего человека упрек в пьянстве как в некоем нацио-
нальном качестве. Он показывал все социальные усло-
вия, хитро подталкивающие трудящуюся руку не к
оружию борьбы за справедливость, а к бутылке. «Но
мгла отвеюду черная навстречу бедняку — одна от-
крыта торная дорога к кабаку». «Нет меры хмелю
русскому. А горе наше мерили? Работе мера есть?»
С отвращением отзывался Некрасов о господах, ко-
торые «пишут, как бы свет весь заново к общей поль-
зе изменить, а голодного от пьяного не умеют отли-
чить». Некрасов показал, что вынуждаемое тяжелой
жизнью пьянство есть своего рода голод по видимости
хотя бы временной свободы. Не поверх тяжелой жиз-
ни, а сквозь нее, что всегда труднее, Некрасов не толь-
ко видел, но и строил сам «дорогу широкую, ясную»,
вложив в ее насыпи столько крови и пота, как землекоп
с колтуном в волосах. Правда, Некрасов невесело
вздохнул: «Жаль только — жить в эту пору прекрас-
ную уж не придется ни мне, ни тебе...» Он знал, что
13 В. Евтушенко
«нужны столетья и кровь и борьба, чтоб человека
создать из раба». Приветствуя отмену крепостного
права, Некрасов пророчески сказал: «Знаю — на
месте сетей крепостных люди придумали много
иных...», «Народ освобожден, но счастлив ли народ?»
Некрасова терзали разочарования, он сомневался в
силе поэзии: «Не убыло ни горя, ни пороков — смешон
и дик был петушиный бой не понимающих толпы про-
роков с невнемлющей пророчествам толпой. Но
никем и ничем не истребимая гражданственность сно-
ва бросала его в бой, только казавшийся кому-то бес-
смысленно петушиным. Некрасов, как самозаклина-
ние, твердил о неразделимости гражданской любви
и гражданской ненависти: «То сердце не научится
любить, которое устало ненавидеть». За что же было
хвалить его булгариным? За такие, например, строки,
как «в наши дни одним шпионам Безопасно, как
воронам в городской черте», или: «Какие выдвинуты
морды на первый план!.. Не так ли множество идей
погибло, несомненно-важных, помяв порядочных лю-
дей и выдвинув вперед продажных?», или: «Бывали
хуже времена, но не было подлей», или: «Где логика?
Отцы — злодеи, низкопоклонники, лакеи, а в детях
видя подлецов, и негодуют и дивятся, как будто от
таких отцов герои где-нибудь родятся?» Возненавидел
бы революционную крамолу, смутьянов—студентов—
тогда бы это была приятная, уютная для царской
бюрократии ненависть. Да и гражданская любовь
Некрасова была политически подозрительна — не тех
он любил. Посвящал стихи сомнительным в глазах
правительства каким-то шевченкам, белинским, Доб-
ролюбовым, женам декабристов, сиволапым мужи-
кам. Трагическая парадоксальность жизни Некрасова
состояла в том, что, будучи издателем «Современни-
ка», он, ненавидящий бюрократию и ненавидимый ею,
во имя журнала вынужден был играть почти ежеднев-
ную игру в кошки-мышки с теми самыми мордами, о.
которых так презрительно писал, дипломатничать, ла-
вировать, идти на уступки. При этих уступках на-
падки на Некрасова исходили уже не только справа,
но и слева. «Со стороны блюстителей порядка я, так
сказать, был вечно под судом. А рядом с ним — такая
есть возможность! — есть и другой, недружелюбный
суд, где смелостью зовется осторожность и подлостью
умеренность зовут». Пытаясь спасти журнал, Некра-
сов совершил отчаянное насилие над своей музой,
написав верноподданническую оду по случаю спасе-
ния царя от покушения. Это не был трусливый посту-
пок, но поступок преступно героический, ибо Некра-
сов жертвовал своим честным именем ради спасения
последнего во время разгула реакции убежища лите-
ратуры. Преступность героизма заключалась в том,
что Некрасов уже сам был в глазах многих совре-
менников великой литературой и, предавая свое чест-
ное имя, предавал и ее. Некрасов исповедовался в
письмах Толстому: «Гоню дурные мысли и попере-
менно чувствую себя то очень хорошим человеком, то