Выбрать главу

ная культурой, перестает быть революцией. Блок был

поэтом антипокоя. «И вечный бой... Покой нам только

снится», «Уюта — нет, покоя — нет», «Тот, кто пой-

мет,. что смысл человеческой жизни заключается в

беспокойстве и тревоге, уже перестанет быть обывате-

лем. Это будет уже не самодовольное ничтожество:

это будет новый человек...» Но, восставая против обы-

вательского покоя, Блок отстаивал право поэта на

пушкинские «покой и волю». «Они необходимы поэту

для освобождения гармонии». Блок предостерегал от

бестактного администрирования, от назойливого уп-

равленчества искусством: «Но покой и волю тоже

отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяче-

скую волю, не свободу либеральничать, а творческую

волю—тайную свободу... Пускай же остерегутся от худ-

шей клички те чиновники, которые собираются напра-

вить поэзию по каким-то собственным руслам, посягая

на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее

таинственное назначение». Когда часть интеллигенции

упала до недостойного злорадства «чем хуже, тем луч-

ше», Блок не предал предназначения поэта. Это пред-

назначение не злорадство и не подхалимство, а забота.

Пушкинская речь Блока, может быть, невольно для

него самого стала его завещанием. Каждое слово в

этой речи было оплачено ценой всей жизни. Жизни

непростой, но разве есть па свете хоть одна так на-

зываемая «простая жизнь»? Не отказываясь от своего

всегдашнего презрения к «черни», Блок пришел к

пушкинскому ощущению почти неопределимого, но

тем более великого от своей неопределимости поня-

тия — «народ», «...нужно быть тупым или злым чело-

веком, чтобы думать, что под чернью Пушкин мог

разуметь простой народ».

Стряхнув с плеч навязываемую ему жреческую

тогу одинокого творца, Блок пригласил в соавторы

«Двенадцати» улицу. Дело литературоведов помнить,

что строчку «юбкой улицу мела» предложила заме-

нить жена Блока на более сочную: «шоколад Миньон

жрала». А кто подсказал эту строчку Любови Дмит-

риевне? Улица. Но в отличие от пришедших затем

пролеткультовских глашатаев «растворения в стихии»

Блок, впустив улицу в себя, растворяться в ней не

хотел. Безликость массовая ничем не лучше безлико-

сти личной. Дореволюционной литературной модой

был индивидуализм, культ собственного «я». Блок

ушел от этой моды, но он уловил опасность пролет-

культовского безличностного «мы». Несмотря на свое

религиозно-идеалистическое воспитание, Блок инстинк-

тивно пришел к нравственному социализму, ибо социа-

лизм и предполагает не коллектив роботов, а кол-

лектив индивидуальностей. «И все уж не мое, а на-

ше, и с миром утвердилась связь». Не стоит искусст-

венно изображать Блока даже в конце его жизни

как чуть ли не марксиста, чем, к сожалению, грешат

некоторые блоковеды-доброхоты. Мучительный раз-

рыв между образом Христа и церковью, начиная от

инквизиции и кончая анафемой Льву Толстому, при-

вел Блока к революции как к обещанию всемирного

братства. «Учение Христа, установившего равенство

людей, выродилось в христианское учение, которое

потушило религиозный огонь и вошло в соглашение

с лицемерной цивилизацией, сумевшей обмануть и

приручить художников и обратить искусство на слу-

жение правящим классам, лишив его силы и свободы.

Несмотря на это, истинное искусство существовало...

и существует, проявляясь то здесь, то там криком

радости или боли вырвавшегося из оков свободного

творца. Возвратить людям всю полноту свободного

искусства может только великая и всемирная Рево-

люция, которая разрушит многовековую ложь циви-

лизации и поднимет народ на высоту артистического

человечества».

Даже по этой цитате можно понять, что образ

Христа в «Двенадцати» вовсе не так случаен, как

неопределенно и уклончиво об этом писал сам Блок.

Не является ли Христос, все-таки не покинувший

красногвардейцев среди разыгравшейся вьюги, воз-

мездием тому «невеселому товарищу попу», который

застрял на островке перекрестка вместе с буржуем.

упрятавшим нос в воротник? Что же привело Блока

к революции? Историзм его мировоззрения.

Ценя Бунина как мастера: «Это настоящий поэт,