хорошо знакомый с русской поэзией, целомудренный,
строгий к себе», Блок дважды заметил о нем: «Стихи
Бунина всегда отличались бедностью мировоззрения»,
«Прочесть всю его книгу зараз — утомительно. Это
объясняется отчасти бедностью его мировоззрения».
Есть у меня смутная догадка, что в оскорбительной
оценке Буниным «Двенадцати» сыграли известную
роль эти беспощадные блоковские слова, сказанные
о нем еще за десять лет до революции. Блок оказал-
ся прав, и бедность бунннского мировоззрения фа-
тально выявилась, когда в решающий исторический
момент у Бунина появилась художественно и нрав-
ственно беспомощная книга «Окаянные годы», напи-
санная даже не вздрагивающей от благородного гнева,
а трясущейся от мелкой обывательской злобы рукой.
Тонкая писательская культура Бунина в этой книге раз-
валилась, ибо эта культура не была сцементирована
историзмом мировоззрения. Мировоззрение Блока вы-
росло из его мироощущения. «Одно только делает чело-
века человеком—мысль о социальном неравенстве». Ра-
ционально выстроенного мировоззрения Блок побаивал-
ся. В пушкинской речи он тревожно заметил: «Во вто-
рой половине века то, что слышалось в младенческом
лепете Белинского, Писарев орал уже во всю глотку».
Блок предостерегал, конечно, не от Белинского и
Писарева, а от их потенциальных вульгаризаторов,
которые начиная от Пролеткульта и затем от РАППа
появились в превеликом количестве. Блок, которому
осточертела салонная кастовость, опасался, что мо-
жет произойти наоборотная псевдоклассовая касто-
вость. Но поразительно то, что у Блока, частично
даже представителя помещичьего класса, было не
только чувство вины за невольное прирожденное «бар-
ство», но и острое классовое чувство по отношению к
миру эксплуатации и наживы, как будто поэт был из
неимущих. Большой поэт — всегда из неимущих.
Большой поэт—всегда на стороне трудящихся, потому
что он сам—трудящийся. «Работай, работай, работай:
ты будешь с уродским горбом за долгой и честной ра-
ботой, за долгим и честным трудом». «Они войдут и
разбредутся, навалят на спины кули. И в желтых ок-
пах засмеются, что этих нищих провели». «В голодной
и больной неволе и день не в день, и год не в год. Ко-
гда же всколосится поле, вздохнет униженный народ?»
У Блока была благородно незатаенная зависть к
Некрасову, выросшему на русском фольклоре. «Лирик
ничего не дает людям. Но люди приходят и берут...
На просторных полях русские мужики, бороздя зем-
лю плугами, поют великую песню—«Коробейников...»
Над извилинами русской реки рабочие, обновляющие
старый храм с замшенной папертью,—поют «Солнце
всходит и заходит» Горького...». Написав «Двена-
дцать», Блок стал Некрасовым Октябрьской револю-
ции. Такого неукротимо фольклорного произведения
никто не ждал от Блока—кроме него самого. Эта самая
«неблоковская» поэма — в то же время самая блоков-
ская. В «Двенадцати» вырвался не видимый никому,
но ощущаемый непрестанно самим поэтом в себе,
свежий засадный полк народных ритмов, притаивший-
ся до срока, как за Непрядвой. Он был скрыт за ле-
сом только казавшихся «блоковскими» стихов.
Перед лицом памяти Блока я хочу быть честен.
Я — человек той же профессии, что и Блок, и мое
право — разговаривать о его наследстве без пиетета,
несовместимого с подлинным профессиональным и
гражданским уважением. Я не люблю очень многие,
даже знаменитые, стихи Блока, в том числе все без
исключения «Стихи о Прекрасной Даме», все его
драматические опыты, всю его, условно говоря, «де-
моническую лирику». «Я ее победил наконец. Я ее
завлек в мой дворец... Знаю, выпил я кровь твою —
я кладу тебя в гроб и пою...» «Ночь, как века, и топ-
кий трепет, и страстный бред...» «Так вонзай же, мой
ангел вчерашний, в сердце — острый французский
каблук!» «Глаз молчит золотистый и карий. Горла
тонкие ищут персты. Подойди. Подползи. Я ударю,
и, как кошка, ощеришься ты». «Божественно прекрас-
ным телом тебя я странно обожгу». «Строен твой
стан, как церковные свечи. Взор твой — мечами прон-
зающий взор». «Пускай крыло души прострелено —
кровь обагрит алтарь любви». И тому подобное.
Все это мне представляется отнюдь не самим Бло-