ком, а лишь частью декаданса тех лет, вольной или
невольной данью высокопарным штампам, принятым
в окружавшей Блока среде. Очевидно, что Блок на-
чал изнемогать пол бременем этой среды, и от сознания
необходимости платить ей эротико-мистическнй «ясак».
Еще в юности написав вроде бы восторженную ста-
тью об одном из законодателей символистских мод,
Блок проговорился: «Вдохновение Вяч. Иванова парал-
лельно теории...» Ничего себе комплимент, особенно из
иронических уст Блока! Далее еще прозрачнее: «Вяч.
Иванов оправдывает символическую поэзию теорией».
(Хороша же поэзия, которую приходится оправдывать
теорией!) В статье «Краски и слова» Блок уже почти
откровенно резок: «Среди этих истуканов самый пер-
вый план теперь загроможден понятием «символизм».
Его холили, прививали ему и зелень и просто пле-
сень, но ствол его смехотворен, изломан веками, дуп-
лнст и сух». Блок, правда, вынужденно оговорился,
что под символизмом он имеет в виду лишь «развяз-
ный термин вольнопрактикующей критики». Но эта
оговорка была лишь костью, брошенной «среде».
Околоснмволнстские воздыхатели не сразу начали
подозревать, что в их салоны проник наблюдатель с
придуманной ими репутацией символиста, а на самом
деле с внимательно отчужденными глазами враг их
внешне аитнобынатсльской, а на самом деле все-таки
обывательской болтовни. Вот что было написано этим
наблюдателем: «Символическая школа — мутная
вода... Надо воплотиться, показать свое печальное
человеческое лицо, а не псевдолицо несуществующей
школы...»
Блок не обольщался по поводу собственных салон-
ных почитателей. «Нельзя приучать публику к любо-
пытству насчет писателей в ущерб любознательности
насчет литературы».
Самым убийственным упреком в этой среде было
морализаторство. Но от боязни морализаторства ино-
гда размывалась мораль. Боязнь упрощенности при-
водила к нарочитому бегству от простоты. Боязнь
«презренной прозы» подсовывала котурны театраль-
ной поэтичности. Гражданским подвигом Блока была
победа над этой средой и вокруг себя, и внутри себя,
чего ему не простили. «Перед истинными художни-
ками, которым надлежало охранять русскую литера-
туру от вторжения фальсификаторов, вырос второй
вопрос: вопрос о содержании, вопрос, «что» имеется
за душой у новейших художников, которые подозри-
тельно легко овладели формами». Формотворчество,
отделенное от поисков содержания, лишь красиво
замаскированный эгоизм, равнодушие ко всем другим
болям, кроме своей, зачастую сильно преувеличенной
и поэтому так нежно культивируемой. Культ гордого
одиночества, противопоставление себя толпе — на де-
ле это разновидность заигрывания с толпой. «Когда
люди долго пребывают в одиночестве — например,
имеют дело только с тем, что недоступно «понима-
нию толпы», тогда потом, входя в жизнь, они ока-
зываются беспомощны и часто падают ниже толпы...»
Не об этих ли «создателях репутации» думал Блок,
когда писал: «Кроме бюрократии, как таковой, у нас
есть еще бюрократия общественная...х Блок заметил
о Мережковском: «Он призывает к общественной со-
вести, тогда как у многих из нас еще и личная со-
весть не ожила». Блок будто предчувствовал, что эти
приятные для самолюбия взывания к общественной
совести могут кончиться потерей совести вообще. Чем
же, как не потерей совести, в том числе и художест-
венной, можно объяснить травлю Блока после «Две-
надцати», начавшуюся именно в салоне Гиппиус и
Мережковского? В отличие от мировоззренчески деко-
ративных литераторов Блок свое мировоззрение «вы-
страдывал». «Боясь слов, я их произношу. Боясь сло-
весности, боясь литературщины, я жду, однако, отве-
тов словесных: есть у нас всех тайная надежда, что
не вечна пропасть между словами и делами, что есть
слово, которое переходит в дело». Когда один из
критиков обвинил Соллогуба в том, что «передонов-
щина» в нем самом, именно Блок нашел в себе му-
жество сказать: «Передонов — это каждый из нас».
Такой перенос вины с кого-то отдельного на всех, в
том числе и на себя, по формуле Достоевского — «все
виноваты во всем», был характерен для Блока. А в