стоит недешево и что общественный ореол жжет. Но
все-таки говорил о необходимости этого ореола, при-
дающего словам значение дел: «Нельзя приучать пуб-
лику любоваться на писателей, у которых нет ореола
общественного, которые еще не имеют права назы-
ваться потомками священной русской литературы».
Образ Куликова поля возникал в Блоке вновь и
вновь, при потрясениях интимных и общественных,
как образ становления личностного и национального.
Блок верил в возможность бесконечного становления
и поэтому так восхищался мудростью Лао Цзы, не-
когда написавшего об этом так: «Слабость велика.
Сила ничтожна. Когда человек родится, он слаб и ги-
бок; когда он умирает, он крепок и черств. Черствость
и сила — спутники смерти. Гибкость и слабость вы-
ражают свежесть бытия, поэтому то, что отвердело,
398
го не победит». Все жизненные и литературные сла-
бости Блока — это признак того, что он был далек
от черствости, от конца становления. Когда перечиты-
ваешь все оставленное нам Блоком, возникает ощу-
щение незавершенности, неполной воплощенности. Но,
может быть, это один из признаков его силы? Неда-
ром Блок отозвался о «завершенности» Метерлинка
как о неполноценности: «Претерпел маленькие гоне-
ния; прославился и почил на лаврах, использовав свой
пафос тонкого, умного и не очень гениального лирика».
Блок не был завершен, как не была завершена
судьба России. О Родине он сказал так: «Родина по-
добна своему сыну — человеку... Органы ее чувств
многообразны, диапазон их очень велик. Кто же иг-
рает роль органов чувств этого подобного и милого
нам существа? Роль этих органов должны играть все
люди. Мы же, писатели, свободные ото всех обязан-
ностей, кроме человеческих, должны играть роль тон-
чайших и главнейших органов ее чувств. Мы — не
слепые ее инстинкты, но ее сердечные боли, ее думы
и мысли, ее волевые импульсы».
Поэтому блоковские заветные слова «поэт — есть
величина неизменная» должны пробуждать в нас на-
дежду на то, что музыка, доставшаяся нам в наслед-
ство, есть воля Родины, человечества, истории.
СТИХИ НЕ МОГУТ БЫТЬ БЕЗДОМНЫМИ...
Когда кончается материнская беременность нами,
начинается беременность нами — дома. Мы еще не
совсем родились, пока барахтаемся в его деревян-
ном или каменном чреве, протягивая свои еще бес-
помощные, но уже яростные ручонки к выходу — из
дома. Вместе с чувством крыши над головой возни-
кает тяга — к двери. Что там, за ней? Пока мы
учимся ходить внутри дома, мы все еще не родились.
Наш первый крик, когда мы спотыкаемся неумелыми
ножонками о камни вне дома, — это подлинный крик
рождения. Характер проверяется там, где родные
стены уже не защищают. Тяга из дома вовсе не оз-
начает ненависти к дому. Эта тяга — желание ис-
пытать себя в схватке с огромным неизвестным ми-
ром, а такое желание выше простого любопытства:
оно — основа мятущегося человеческого духа, ибо
399
духу тесны любые стены. Тезис «мой дом — моя
крепость» — символ слабости духа. Дух сам по себе
крепость, если даже не обнесен никакими стенами.
Без уважения к дому нет человека. Но нет челове-
ка и нет писателя без тяги — из дому. Жизнь подсо-
вывает другие дома, иногда даже прикидывающие-
ся родными, дома, всасывающие внутрь, как тря-
сина, дома, похожие на колыбели, убаюкивающие
совесть. Но настоящий человек, настоящий писатель
мучительно рвется к единственному комфорту —
к жесткому нищему комфорту свободы. Разве не лю-
бил Лев Толстой Ясную Поляну? Но когда он почув-
ствовал в своем доме нечто сковывающее, опутываю-
щее его, он бросился к двери, за которой была не-
известность и свобода хотя бы смерти. Джек Лондон
искусственно пытался создать свободу внутри стро-
ившегося им в Лунной Долине «Дома Волка», но,
может быть, он сам его поджег, чувствуя, как давят
каменные стены, и страдая ностальгией не по дому, а
по юношеской бездомности? Ностальгия по бездом-
ности неоскорбительна и для отеческого дома —
в ней тоска по слиянию с человечеством, где бездомны
столькие люди, где бездомны справедливость, совесть,
равенство, братство, свобода. Александр Блок сам
вызывал на себя удары судьбы: «Пускай я умру под