«Равнодушие, все терпящая или холодно насмешли-
вая апатия, участие в явлениях жизни и действи-
тельности какое-то полупрезрительное, бессильное —
это качества, не очень почтенные и в отдельной лич-
ности, а в целой литературе господство их было бы
чем-то сокрушительным в высшей степени...» Некра-
сову вторит другой наш учитель — Салтыков-Щедрин:
«Литература, пропагандирующая бессознательность и
беспечальное житие на авось, конечно, не может иметь
особенных шансов навсегда покорить мир своему
влиянию, но она может значительно задержать дело
прогресса и наносить ему по временам такие удары,
которые будут тем чувствительнее, что представите-
ли прогресса все-таки люди и в этом качестве к пере-
несению ударов не всегда равнодушны».
Молодой поэт, автор письма ко мне, выражал опа-
сение, что гражданственность размывает индивидуаль-
ные черты лица писателя. Исторически неграмотное
опасение. Подлинная гражданственность и безли-
кость несовместимы, как несовместимы литература и
бюрократизм. Черты лица писателя размывает лишь
водянистый эрзац гражданственности. Но между во-
инствующей гражданственностью и этим эрзацем —
пропасть. Гражданственность не размывает, а созда-
ет лицо писателя. Можем ли мы представить лицо
Пушкина без «Во глубине сибирских руд...», Лермон-
това без «На смерть поэта», Некрасова без «Размыш-
лений у парадного подъезда», Блока без «Двенадца-
ти», Маяковского без «Во весь голос», Пастернака без
«Высокой болезни», Есенина без «Анны Снегиной»,
Твардовского без «Василия Теркина», Смелякова без
«Строгой любви»? Вопреки досужим «советологам»,
доказывающим разрыв гуманистических традиций рус-
ской литературы девятнадцатого века и послеоктябрь-
ской литературы, социалистическая гражданственность
впитала все священные традиции нашей классики.
Хочу сказать автору этого письма и всем вступаю-
щим в литературу: сегодня эти традиции принадле-
жат вам, молодым, и я уверен, что вы их достойно
продолжите. Вы — это наши надежды, Вы — это то,
что мы не успели сделать. Вы — наше продолжение.
Поэтому каждая ваша хорошая строчка говорит нам
о ненапрасности нашей жизни, а каждая плохая
ранит.
В поэзии мы просто истосковались по сильным, му-
жественным, гражданственным стихам. Так называе-
мый технический уровень поэзии сейчас заметно по-
высился, а вот личностный уровень упал — он без
гражданственности невозможен. В этом есть какой-
то нравственный дефект, ибо гражданственность —
это нравственность в действии. Читая некоторые сти-
хи, не ощущаешь живой, думающей личности автора,
остается непонятным — за что и против чего автор.
Наугад открываю поэтический альманах: «Мир под-
лунный отражая, день и ночь бежит ручей. Я теперь
тебе чужая, да и ты теперь ничей». Апатия в чистом
виде. «Пыль растекается по-над травой буднично-се-
рая, как амальгама, так начинается день трудовой,
неповторимый в истории БАМа». А это уже поху-
же — апатия, мимикрически играющая в обществен-
ную активность.
Есть такое глазное заболевание — «сужение поля
зрения». Это заболевание, к сожалению, распростра-
нено сейчас в поэзии, и не только молодой. Сужение
поля зрения приводит к тому, что мир попадает в сти-
хи только крошечными кусочками, раздробленно, без
чувства взаимосцепляемости явлений. Боязнь граж-
данственности есть слагаемое многих болезней: бояз-
ни себя, боязни сильных чувств, боязни острых, но-
жевых тем, боязни мыслей, боязни поисков новой
формы для нового содержания. Вместе с тем сумма
этих боязней иногда сочетается с беззастенчивой бо-
язнью быть незамеченным, толкающей не на построе-
ние храмов Дианы Эфесской, а на закомплексованный
литературный геростратизм. Молодой поэт может
добиться признания читателей только собственными
стихами, но никогда — попыткой поджигательства чу-
жих репутаций. Зависть к чужому успеху превраща-
ется в того самого лисенка, который выел внутреннос-
ти самонадеянного юного спартанца, прятавшего его
за пазухой.
Похвально то, что многие молодые поэты непосред-
ственно обращаются к России, к ее истории, ее тра-