Что было этим вихрем? Она сама. То, что блюс-
тители морали называют «вероломством», она назы-
вала верностью себе, ибо эта верность — не в под-
чинении, а в свободе.
404
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть —
Как сами себе верны.
Я не знаю ни одного поэта в мире, который бы
столько писал о разлуке, как Цветаева. Она требова-
ла достоинства в любви и требовала достоинства при
расставании, гордо забивая свой женский вопль внутрь
и лишь иногда его не удерживая. Мужчина и женщи-
на при расставании в «Поэме Конца» говорят у нее,
расставаясь, как представители двух равновеликих
государств, с той, правда, разницей, что женщина
все-таки выше:
— Я этого не хотел.
Не этого. (Молча: слушай!
Хотеть, это дело тел,
А мы друг для друга — души.)
Но могут ли обижаться мужчины на женщину-поэта,
которая даже самому любимому своему на свете че-
ловеку — Пушкину — в воображенном свидании от-
казала опереться на его руку, чтобы взойти на гору.
«Сама взойду!» — гордо сказала мятежница, внутри
почти идолопоклонница. Впрочем, я немножко спу-
тал и упростил ситуацию. Гордость Цветаевой была
такова, что она была уверена: Пушкин уже по ее
первому слову знал бы, «кто у него на пути», и даже
не рискнул бы предложить руку, чтобы идти в гору.
Впрочем, в конце стихотворения Цветаева все-таки
сменяет гордость на милость и разрешает себе побе-
жать вместе с Пушкиным за руку, но только вниз
по горе. Отношение Цветаевой к Пушкину удивитель-
но: она его любит, и ревнует, и спорит с ним, как с
живым человеком. В ответ на пушкинское:
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман —
она пишет: «Нет низких истин и высоких обманов,
есть только низкие обманы и высокие истины». С ка-
кой яростью, даже, может быть, переходящей в жен-
скую карающую несправедливость, говорит Цветае-
ва о жене Пушкина за то, что та после Пушкина по-
зволила себе выйти за генерала Ланского. Впрочем,
эта интонация, уже самозащитительная, звучит и в
405
феноменальном стихотворении «Попытка ревности».
«После мраморов Каррары как живется вам с тру-
хой гипсовой?» Маяковский боялся, чтобы на Пуш-
кина не «навели хрестоматийный глянец». В этом
Цветаева — с Маяковским. «Пушкин — в роли мо-
нумента? Пушкин — в роли мавзолея?» Но опять
вступает гордость профессионала. «Пушкинскую руку
жму, а не лижу». Своей великой гордостью Цветаева
рассчиталась за всю «негордость» женщин, утратив-
ших свое лицо перед лицом мужчин. За это ей дол-
жны быть благодарны женщины всего мира. Цве-
таева мощью своего творчества показала, что жен-
ская любящая душа — это не только хрупкая свечка,
не только прозрачный ручеек, созданный для того,
чтоб в нем отражался мужчина, но и пожар, переки-
дывающий огонь с одного дома на другой. Если пы-
таться найти психологическую формулу поэзии Цве-
таевой, то это, в противовес пушкинской гармонии,
разбивание гармонии стихией. Существуют любители
вытягивать из стихов афористические строчки и по
ним строить концепцию того или иного поэта. Конеч-
но, такой эксперимент можно проделать и со стиха-
ми Цветаевой. У нее есть четкие философские отлив-
ки, как, например: «Гений тот поезд, на который все
опаздывают». Но ее философия — внутри стихии жи-
зни, становящейся стихией стиха, стихией ритма, и
сама ее концепция — это стихия. Одного поэта, же-
лая его пожурить за непоследовательность, однажды
назвали «неуправляемым поэтом». Хотелось бы знать,
что в таком случае подразумевалось под выражени-
ем «управляемый поэт». Чем управляемый? Кем?
Как? В поэзии даже «самоуправляемость» невозможна.
Сердце настоящего поэта — это дом бездомности.
Поэт не боится впустить в себя стихию н не боится
быть разорванным ею на куски. Так произошло, на-
пример, с Блоком, когда он впустил в себя револю-
цию, которая сама написала за него гениальную по-
эму «Двенадцать». Так было и с Цветаевой, впускав-
шей в себя стихию своих личных и гражданских
чувств и единственно чему подчинявшуюся — так это
самой стихии. Но для того, чтобы стихия жизни стала
стихией искусства, нужна жестокая профессиональная