встречу ненавистной и родной ему улице.
Центральная линия гражданственности Пушкин —
Лермонтов — Некрасов была размыта кровью Хо-
дынки, Цусимы, Девятого января, Пятого года, сме-
шанной с крюшонами поэтических салонов. Явление
Маяковского, заявившего, что пора сбросить Пушки-
410
на с парохода современности, казалось поруганием
градаций. На самом деле Пушкина в Маяковском
было больше, чем во всех классицистах, вместе взя-
тых. В последней, завещательной исповеди «Во весь
голос» эта прямая преемственность бесспорна. «Во
весь голос» — это «Я памятник себе воздвиг неру-
котворный» пророка и певца социалистической ре-
волюции. Пушкинская интонация явственно прослу-
шивается сквозь грубоватые рубленые строки так не
похожего на него внешне потомка. Но еше в два-
дцать пятом голу Маяковский сказал: «Мы чаше бы
учились у мастеров, которые на собственной голове
пережили путь от Пушкина до сегодняшнего рево-
люционного Октября». Строки Пушкина «Я вас лю-
бил так искренно, так нежно, как дай вам бог лю-
бимой быть другим» для своего времени были вос-
станием против понимания любви как собственниче-
ства. Потомок впоследствии откликнется голосом
прямого наследника: «Чтоб не было любви — слу-
жанки замужеств, похоти, хлебов, постели прокляв,
встав с лежанки, чтоб всей вселенной шла любовь».
В Маяковском проступало и лермонтовское нача-
ло — резкость протеста против так называемых пра-
вил так называемого общества. «А вы, надменные
потомки...» трансформировалось в огрубевшее, как
сама эпоха: «Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванну и теплый клозет». С Лермонтовым
Маяковского роднила ненависть ко всему тому, что
уничтожает в человеке большие страсти, делая лю-
ден обезличенно похожими не только в социальных,
но и в интимных отношениях. В Маяковском — и
печоринский сардонизм, и отчаянье Арбенина, и за-
дыхающийся, сбивчивый голос затравленного героя
«Мцыри». Презрение к тому, что Пушкин и Лермон-
тов называли «чернью», было в генетическом коде
Маяковского. Маяковский на собственном опыте по-
нял, что, несмотря на социальные катаклизмы, чернь
умеет хитро мимикризироваться и выживать. До рево-
люции эту духовную чернь он называл буржуями, а по-
сле революции — «новоявленными советскими пом-
падурами», «прозаседавшимися». Третий мощный ис-
точник гражданственной силы Маяковского — это
Некрасов. Маяковский отшучивался, когда его спра-
шивали о некрасовском влиянии: «Одно время интере-
411
совался — не был ли он шулером. По недостатку
материалов дело прекратил». Но это было только
полемической позой. Вслушайтесь в некрасовское:
«Вы извините мне смех этот дерзкий. Логика ваша
немножко дика. Разве для вас Аполлон Бельведер-
ский хуже печного горшка?» Не только интонация, но
даже рифма «дерзкий — бельведерский» тут маяков-
ская. А разве может быть лучше эпиграф к «Облаку
в штанах», чем некрасовское: «От ликующих, празд-
но болтающих, обагряющих руки в крови уведи ме-
ня в стан погибающих за великое дело любви!»?
Итак, бунтарь против традиционности, на самом
деле стал главным наследником этой великой трои-
цы русской классической поэзии. Маяковский не раз-
рушал стен дома русской поэзии — он только сди-
рал с этих стен безвкусные обои, ломал перегород-
ки, расширял комнаты. Маяковский был результа-
том традиций русской литературы, а не их ниспро-
вержением. Не случайно он сам так был похож на
стольких литературных героев, представляя собой
конгломерат из Дубровского, Безухова, Базарова и
Раскольникова. Маяковский отчаянно богохульство-
вал: «Я думал — ты всесильный божище, а ты не-
доучка, крохотный божик». Но его взаимоотношения
с богом были гораздо сложнее, чем это могло пока-
заться на первый взгляд. Все первые произведения
Маяковского пересыпаны библейскими образами. Ло-
гическое объяснение простое — когда юный Маяков-
ский сидел в тюрьме, одной из разрешенных книг
была Библия. Парадокс заключался в том, что А\ая-
ковский восставал против бога с оружием библей-
ских метафор в руках. Впрочем, революционные идеи
часто вступали в противоборство с лицемерием кле-