рикализма именно с этим оружием.
В сатирах Маяковского, без которых он непред-
ставим, проглядывает опять-таки озорной почерк
Пушкина — автора «Сказки о попе и работнике его
Балде», крыловская разговорная раскованность и
ядовитая ироничность Саши Черного (особенно в
новосатириконовском периоде работы Маяковского).
Однако последнее влияние не стоит преувеличивать —
слишком большая разница в масштабах дарований.
Из мировой литературы Маяковскому близки
Данте, Сервантес, Рабле, Гёте. Маяковский дважды
412
проговаривается о Джеке Лондоне, с чьей судьбой
у него была трагическая связь. Строчка о химерах
собора Парижской богоматери наводила на мысль
о Гюго. Ранний Маяковский называл себя «крико-
губым Заратустрой сегодняшних дней». Это нельзя
принимать на полную веру, так же как эпатирую-
щую жестокость строк: «Я люблю смотреть, как
умирают дети» или: «Никогда ничего не хочу читать.
Книги — что книги!» Великий писатель не может
не быть великим читателем. Маяковский прекрасно
знал литературу, иначе бы великого поэта Маяков-
ского не было. В Ницше Маяковского привлекала,
конечно, не его философия, которая затем была урод-
ливо экспроприирована фашизмом, но сила его поэ-
тических образов. Перед первой мировой войной сре-
ди развала и разброда, среди анемичного оккультиз-
ма Ницше казался многим русским интеллигентам
бунтарем против духовной крошечности, против нрав-
ственного прозябания, против обуржуазивания духа.
Но если Ницше видел в войне очищение застоявшей-
ся крови человечества, то Маяковский, несмотря на
краткий взрыв ложного патриотизма в начале первой
мировой войны, стал первым в России антивоенным
поэтом. Многие поэты с исторической неизбежностью
еще частично находились в плену гусарской романти-
зации войны. Маяковский, по законам новой истори-
ческой неизбежности, вырвался из этого плена. При-
ехавший в Россию и пытавшийся проповедовать кра-
соту войны Маринетти получил непримиримый отпор
от своих, казалось бы, собратьев — русских футурис-
тов. Безответственному северянинскому: «Но если на-
до — что ж, отлично! Коня! Шампанского! Кин-
жал!» — Маяковский противопоставил кровоточащее:
«В гниющем вагоне на 40 человек 4 ноги». Цифровая
метафора содрала ложноромантический флёр с мас-
совых убийств. Ницшеанство было только мимолет-
ным увлечением юноши Маяковского, но не пустило
глубоких корней в его душе. Прикрученный каната-
ми строк к мосту над рекой времени, герой Маяков-
ского выше, чем сверхчеловек, — он человек. По гло-
бальности охвата, по ощущению земного шара как
одного целого Маяковский ближе всех других зару-
бежных поэтов к Уитмену, которого, видимо, читал в
переводах К. Чуковского, спасшего великого амери-
413
канца из засахаренных рук Бальмонта. С Уитменом
Маяковского роднит воспевание человеческой энергии,
инициативы, физической и нравственной мощи, пони-
мание будущего как «единого человечьего общежи-
тия». Однако право на вход в это общежитие, по
Маяковскому, не должно быть предоставлено эксплу-
ататорам, бюрократам, нуворишам от капитализма
или от социализма, карьеристам, приспособленцам,
мещанам. Для них, по Маяковскому, в будущем мес-
та нет — разве только в виде поучительных экспона-
тов. Уитменовские границы допуска в будущее не-
сколько размыты, неопределенны. Маяковские границы
допуска в будущее непримиримее, жестче. Разница
этих двух поэтов происходит от разницы двух рево-
люций — американской и русской. Если говорить о
происхождении поэтической формы Маяковского, то
корни ее не только в фольклоре и русской классике,
о чем я уже говорил выше, но и в новаторстве луч-
ших живописцев начала двадцатого века. Не забудем
о том, что Маяковский был сам талантливым художни-
ком и в живописи разбирался профессионально. «А чер-
ным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие
желтые карты» или: «Угрюмый дождь скосил глаза, а
за решеткой четкой...» — это язык новой живописи.
Кандинский, Малевич, Гончарова, Ларионов, Татлин,
Матисс, Делонэ, Брак, Леже, Пикассо — их поиски
формы на холстах шли по пересекающимся паралле-