на себя. «Окна РОСТА», реклама, ежедневная рабо-
та в газете, дискуссии, тысячи публичных выступ-
лений, редактура «Лефа», заграничные поездки —
все это без единого дня отдыха. Это был героизм
Маяковского и его смерть. К революции Россия при-
шла с семьюдесятью процентами неграмотного на-
селения. Чтобы стать понятным массам, Маяковский
сознательно упрощал свой стих, «становясь на гор-
ло собственной песне». Великий лирик, гений мета-
фор, не гнушаясь никакой черной работой, писал:
«В нашей силе — наше право. В чем сила? В этом
какао». «Раз поевши макарон, будешь навсегда по-
корён». «Стой! Ни шагу мимо! Бери сигареты «При-
ма!» «Товарищи, бросьте разбрасывать гвозди на
дороге. Гвозди многим попортили ноги». «В ногу ша-
гая, за рядом ряд, идет к победе пролетариат!»
«Ткачи и пряхи, пора нам перестать верить загра-
ничным баранам!» «С помощью Резинотреста мне
везде сухое место». «Пароход хорош. Идет к берегу
Покорит наша рожь всю Америку». Маяковский сам
осознавал временность своих агиток: «Умри, мой
стих, умри, как рядовой, как безымянные на штур-
416
мах мерли наши». В этих строках и горечь, и гор-
дость, — и то и другое — с полным основанием. Ни
один поэт добровольно не принес революции столь-
ко жертв, как Маяковский, — он пожертвовал даже
своей лирикой. В этом величие Маяковского и его
трагедия. Агитработа Маяковского никогда не была
ни политической спекуляцией, ни просто халтурой
ради денег, как его в этом часто обвиняли. Маяков-
ский был первым социалистическим поэтом первого
социалистического общества. Статус поэта в этом
обществе еще не был никем определен.
Маяковский хотел присоединить поэзию к госу-
дарству. Он хотел, чтобы в новом обществе необхо-
димость поэзии была приравнена к необходимости
штыка, защищающего революцию, к необходимости
завода, вырабатывающего счастье. Он хотел, чтобы
поэзия грохотала на эстрадах и стадионах, гремела
по радио, кричала с рекламных щитов, призывала
с лозунгов, воинствовала в газетах, вещала даже с
конфетных оберток. Такой призыв к слиянию поэ-
зии и государства вызывал сомнение в честности
намерений поэта не только у врагов Советской влас-
ти, но и у многих интеллигентов, приветствовавших
революцию, однако считавших, что поэзия должна
быть государством в государстве. «Отдам всю ду-
шу Октябрю и Маю, но только лиры милой не от-
дам», — писал Есенин. Пастернак выдвигал свою
особую позицию поэта в эпоху социальных потрясе-
ний: «Мы были музыкой во льду. Я говорю про всю
среду, с которой я имел в виду сойти со сцены, и
сойду... Гощу — Гостит во всех мирах высокая бо-
лезнь». Творчество и Есенина, и Пастернака преодо-
лело заданность их собственных деклараций — и Есе-
нин не пожалел для революции собственной «ми-
лой лиры», и Пастернак оказался в революции не
«гостем», а глубоко неравнодушным свидетелем,
сказав устами лейтенанта Шмидта: «Я знаю, что
столб, у которого я стану, будет гранью двух раз-
ных эпох истории, и радуюсь избранью». Но если с
Есениным и Пастернаком так произошло помимо их
воли, то у Маяковского вся его воля с первых дней
революции была направлена на слияние с ней.
«Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакую-
щий класс!» Отношение Маяковского к поэзии как
|.| П. Евтушенко
417
к государственному делу было исторически непри-
вычно — ведь на протяжении стольких лет лучшие
поэты России вели борьбу против государства, хотя
в них была тоска по тому времени, когда граждан-
ственность сольется с государственностью. В неко-
торые умы закрадывалось подозрение: а может быть,
то, что делает Маяковский, — это придворная поэ-
зия, только при красном дворе? Но зарифмованный
подхалимаж придворной поэзии всегда зижделся на
корыстолюбивой лести. Этого в Маяковском никогда
не было и не могло быть, ибо революционность и
подхалимаж несовместны. «И я, как весну челове-
чества, рожденную в трудах и в бою, пою мое оте-
чество, республику мою!» — это не лесть, а любовь,
причем не случайная, а выстраданная. «Страны, где
воздух, как сладкий морс, бросишь и мчишь, колеся,
но землю, с которой вместе мерз, вовек разлюбить