дициям. Однако высокое слово «Россия» в ряде сти-
хов звучит внесоциально и почему-то не сочетается
с широким интернациональным чувством. Этого ни-
когда не было в большой русской литературе. Русская
литература всегда была воинствующе интернациона-
листична. И я хотел бы пожелать молодым писателям:
храня славные традиции русской литературы, не за-
бывать об одной из ее самых святых традиций —
традиции интернационализма.
Закончить я хочу цитатой из Тургенева:
«У нас еще господствует ложное мнение, что тот
де народный писатель, кто говорит народным языч-
ком, подделывается под русские шуточки, часто изъ-
являет в своих сочинениях горячую любовь к роди-
не и глубочайшее презрение к иностранцам... Но мы
не так понимаем слово «народный». В наших глазах
тот заслуживает это название, кто, по особому ли
дару природы, вследствие ли многотревожной и раз-
нообразной жизни, как бы вторично сделался рус-
ским, проникнулся весь сущностью своего народа...»
БОЛЬШОЕ И КРОШЕЧНОЕ
Блок в письме к С. А. Богомолову с тактично при-
глушенной иронией посоветовал: «Вы не думайте на-
рочито о «крошечном», думайте о большом. Тогда, мо-
жет быть, выйдет подлинное, хотя бы и крошеч-
ное».
Заметим, что Блок писал это в то время, когда
часть писателей под влиянием поверхностно поня-
того образа Заратустры уходила в эгоцентрические
абстракции, пытаясь выглядеть сверхчеловеками и
стесняясь быть просто человеками. Бульварным апо-
феозом этого суперменизма был роман Арцыбашева
«Санин», но гигантоманией побаливали и более ода-
ренные художники: «Я гений — Игорь Северянин».
Блок не относил, как мы имеем смелость догады-
ваться, гигантоманию к понятию «большого» в ис-
кусстве — гигантомания всегда не что иное, как
жирное дитя худосочного комплекса неполноценнос-
ти. Ахматова впоследствии мудро усмехнулась угол-
ками губ: «Когда б вы знали, из какого сора рас-
тут стихи, не ведая стыда...» Но нарочито «крошеч-
ное» есть такое же воплощение неполноценности,
как и нарочито «большое» — то есть то уничижение,
которое паче гордости.
Я начал свою литературную жизнь в то время,
когда наше искусство было больно гигантоманией.
Пышные фильмы с многотысячными банкетами на
фоне электростанций, Волгодонские или целинные поэ-
тические циклы, построенные по принципу пластили-
нового монументализма. Я был дитя своего времени и
болел его болезнями вместе с ним, — слава богу, что
корь гигантомании перенес в литературном младенче-
стве, а не в зрелости, хотя и бывали затянувшиеся
осложнения. Но мне кажется, что в последние годы
наше искусство вообще и поэзия в частности заболели
другой, не менее чреватой осложнениями болезнью, а
именно «крошечностью», поэтому совет Блока «думать
о большом» приобретает сейчас оттенок вопиющей
насущности. В искусстве появилась некая боязнь ис-
торического пространства, пространства духовного.
К сожалению, некоторые критики, вместо того что-
бы быть вдумчивыми лечащими врачами, помогаю-
щими избавиться от этой болезни, поддерживают
крошечность намерений. Попытка исподволь заме-
нить Пушкина Фетом на знамени русской поэзии,
конечно, несостоятельна, но в то же время опасна,
особенно для морально неустоявшихся умов поэтиче-
ской молодежи. Во многих печатающихся сейчас
стихах молодых разлита какая-то странноватая по-
мещичья благостность, попахивает гераневым мещан-
ским воздушком подозрительного спокойствия совес-
ти — этакая псевдогармония, ибо настоящая гармо-
ния включает в себя бурю, внутри которой и есть
величие истинного спокойствия духа, когда «встаешь
и говоришь векам, истории и мирозданью». Ощущает-
ся подозрительно ранняя душевная устроенность или
стремление к этой устроенности при помощи строк,
написанных столбиками. А как же насчет «позорно-
го благоразумия»? Позорное благоразумие и есть ос-
нова духовной крошечности. Крошечность иногда при-
кидывается гражданственностью. Наши газеты еще
не проявляют должной нетерпимости к так назы-
ваемым «датским» стихам — наспех настряпанным
к определенным датам. За многими из этих дат сто-