ривших его с другими, не менее одинокими, велики-
ми поэтами. Эти «прилипалы» его и предали в страш-
ный момент вакуума вокруг. Фурманов точно заме-
тил: «В «Пугачеве» сказался Есенин: есенинский Пу-
гачев сентиментальный романтик...» Вспомните, как
преданный своими «прилипалами» предсмертно хри-
пит Пугачев:
...А казалось... казалось еще вчера...
Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...
Но Есенин победил своих «прилипал» после смерти.
426
Он так боялся душевной опустошенности:
Мне страшно — ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
Его опасения были напрасны.
Душа, отданная другим, не проходит.
СМЕЛЯКОВ — КЛАССИК СОВЕТСКОЙ ПОЭЗИИ
1
Он вовсе не был одиночкой,
а представлял в своем лице
как бы поставленную точку
у пыльной повести в конце...
(Я. Смеляков)
Классикой мы называем те произведения литерату-
ры, которые не только пережили время, породившее
их, но и спасли это время от исчезновения. Клас-
сика — это сгущенный в четырехугольники книг
воздух спасенного от исчезновения времени. Вневре-
менной классика не бывает. Казалось бы, нет ни-
чего надвременней любви, но и у любовной лирики,
скажем, Катулла особый аромат своей эпохи. Если
бы «Я помню чудное мгновенье...» было написано
не в девятнадцатом веке Пушкиным, а нашим со-
временником, оно бы не стало классикой, оказав-
шись искусственно вырванным из исторического кон-
текста. Да и не могло оно быть написано сейчас
никем не только из-за несоразмерности в таланте,
но прежде всего из-за духовной несовместимости.
Однако, когда мы читаем это стихотворение, у нас
возникает хотя бы мгновенное ощущение совпаде-
ния с человеческим чувством, отделенным от нас
нагромождением событий, словарными наслоениями
и все-таки преодолевающим гигантское пространство
между временами с легкостью, только кажущейся
нам. Классика — это нечеловеческое усилие объ-
единить общечеловеческое в разных временах.
Классика, будь она самой пророческой, не бывает
полностью свободна от заблуждений и ограничен-
ности своего времени, хотя бы из-за недостатка тех
знаний, которыми располагает будущее. Но в клас-
сике есть инстинкт, превышающий знания, и класси-
427
ка иногда оказывается умнее будущего, когда оно
становится настоящим. Ум классики не в утопиче-
ском проецировании будущего — тут и она слаба,—
а в предчувствии того, что будет особенно важно
будущему в прошлом. Классика — это концентриро-
ванное запечатление настоящего по таинственному
социальному заказу будущего. Герцен писал: «Кни-
га — это духовное завещание одного поколения дру-
гому, совет умирающего старца юноше, начинающе-
му жить, приказ, передаваемый часовым, отправля-
ющимся на отдых, часовому, заступающему его
место». Такова русская классическая поэзия девятна-
дцатого века, и такова ее своенравная, но неоспо-
римо родная дочь — русская советская поэзия
двадцатого века, из-под чьей красной косынки, метро-
строевской каски или солдатской ушанки со звездоч-
кой проглядывают те же изменившиеся, но едино-
кровные черты. Начало советской классики — «Две-
надцать» Блока, когда поэт, инстинктивно поняв, как
необходимо будущему его свидетельство о могучем
историческом потрясении, впустил в себя раздирае-
мую выстрелами, песнями и криками улицу, кото-
рая переполнила его и разорвала изнутри. Класси-
ка — это всегда самопожертвование во имя свиде-
тельства. Так пожертвовал своей гениальной любов-
ной лирикой Маяковский, исторически неизбежно
встав «на горло собственной песне». Не только те
стихи, которые он стал писать, но даже и те, ко-
торые он перестал писать, тоже стали историческим
документом. Еще больше, чем своему настоящему,
Маяковский был нужен будущему именно таким,
чтобы товарищи потомки поняли через его победу
над собой, чем в действительности была револю-
ция. Классики — это заложники вечности у време-
ни в плену, по точному выражению Пастернака. Но
в плен времени они идут добровольно, ибо только
в таком плену можно понять время. Классики вы-
полняют функцию запечатления, требуемую от них