пар до неба поднимался, как дымок от новой папи-
росы, как твои забытые глаза». Смеляков не отре-
кался от дела класса, родившего его, он был плотью
от его плоти, но инстинктивно понимал, что искус-
ство есть иная, не менее великая реальность. «Я хо-
чу, чтобы в моей работе сочеталась бы горячка
парня с мастерством художника, который все-таки
умеет рисовать». Первозданность дарования позво-
лила ему понять, несмотря на окружавшие вульгар-
но-социологические рапповские декларации, огром-
ное значение этого маленького «все-таки». Музыка,
неостановимо шедшая из юного Смелякова, не уме-
щалась в схемах, предполагаемых для «ударника в
литературе». «А в кафе на Трубной золотые трубы,
только мы входили, обращались к нам: «Здравст-
вуйте, пожалуйста, заходите, Люба! Оставайтесь с
вами, Любка Фейгельман!» Молодежь переписыва-
ла смеляковские стихи, заучивала наизусть. Неко-
торых старших это раздражало, напоминая: «Здрав-
ствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая...» Полное
юношеского обаяния четверостишие: «Я не знаю,
много или мало мне еще положено прожить, засы-
пать под ветхим одеялом, ненадежных девочек лю-
бить» — в лежащей передо мной огоньковской
пожелтевшей книжке все перечеркано кем-то, оче-
видно в те ранние тридцатые годы, с такими ком-
ментариями: «Чисто есенинское. Слабо!» Напомним,
что в те годы Есенин считался «упадочным». Смеля-
ковская лексика многих возмущала: «Перед ней гу-
ляет старый беспартийный инвалид. При содействии
гитары он о страсти говорит: мол, дозвольте к вам
несмело обратиться — потому девка кофточку наде-
ла, с девки кофточку сниму...» В этом было влияние
«Столбцов» Заболоцкого: «Спит животное Собака,
дремлет птица Воробей», но больше — влияние соб-
ственной жажды нового запечатления. Новый боль-
шой поэт — это всегда новое запечатление. Непри-
вычность нового запечатления может порой пока-
заться искажением. Смеляков оказался в центре ли-
тературной борьбы. В «Литературной газете» № 16
за 1932 год один критик назвал его стихи «воспро-
изведением на новой основе инородных мировоз-
зренческих и творческих установок». Известный по-
эт в журнале «На литературном посту» (1932) был
еще резче: «То, что Смеляков молодой рабочий, не
прокаленный в огне классовой практики, пролета-
рий, не имеющий еще четко сложившегося пролетар-
ского мировоззрения, ярко сказывается на всех сти-
хотворениях... Это не позиция большевика, это жест
одиночки, отдание дани (! — Е. Е.) традиционной
литературной позе...» Но Смелякова и защищали.
Другой, старший по возрасту поэт, вынужденный
оговариваться: «Верно, что отдельные поспешные
обобщения поэта объективно искажают нашу дейст-
вительность», правильно подметил: «Приподнятость
Смелякова называют романтической и на этом ос-
новании (! — Е. Е.) объявляют ее чужеродной и
боковой... Эта приподнятость прежде всего поэтиче-
ская. По-моему, приподнятость — одно из неотъ-
емлемых свойств поэзии. Не может не быть не при-
поднятой поэзия, назначение которой поднимать,
волновать, рождать энтузиазм...» Другой критик, на-
ходившийся во власти литературных заблуждений
того времени, пишет: «Только появление настоящей
пролетарской лирики... может изменить то положе-
ние, при котором комсомольцы, рабочая молодежь в
своей потребности выражать и какие-то другие чув-
ства (! — Е. Е.), кроме чувств, связанных непосред-
ственно с борьбой и строительством, читают и поют
Есенина или (! — Е. Е.) блатные частушки...» Но
этот критик все-таки улавливает то главное, что
внес в поэзию Смеляков: «Потребность в интимной
лирике, в стихах о любви, о природе, о дружбе, о
всех тех чувствах, которые пролетариат испытыва-
ет, но испытывает совершенно по-новому, в отличие
от представителей собственнических классов, оста-
валась неудовлетворенной. И на этот запрос, на
этот заказ отвечает как раз творчество Смелякова...
Все это он воспринимает под совершенно новым уг-
лом зрения человека, выросшего в новой действи-
тельности...» Смеляков сам не вмешивался в дис-
куссии о себе — ему было некогда. Он шел вперед:
«Не был я ведущим или модным — без меня дис-